автор: М. ЛАГУТИЧ.

Андрей Иванович БЕЛОУСОВ

А.Белоусов в опере «Ромео и Джульетта»

9 мая 1936 года в газете «Курская правда» был напечатан портрет А. И. Белоусова. Под ним надпись: «Колхозник Льговского района тов. Белоусов уехал учиться в 1930 году в Ленинградскую консерваторию. В мае этого года он уже кончает учебу. Об его выступлении в оперной студии при консерватории специалисты дали хорошие отзывы».

1 июня 1941 года центральные газеты сообщили о новом спектакле Саратовского театра оперы и балета «Цыганский барон» - одной из популярнейших оперетт Иоганна Штрауса, этого «короля вальсов». Центральную роль Баринкая исполнил А. И. Белоусов. По отзывам он «…поет музыкально, играет искренне, в манере легок и изящен».

В своих воспоминаниях, написанных по просьбе моего отца, Андрей Иванович рассказал в основном о начале своей творческой карьеры. Написаны они живым языком, с известной долей юмора, передают атмосферу того времени. Шестьдесят лет посвятил он сцене. Спел множество ведущих партий в операх и опереттах. По отзывам был не только певцом, но и замечательным драматическим актером, полностью перевоплощавшимся в своих героев, тончайшими интонациями, жестом, пластикой передавая мир их душевных переживаний.

ПУТЬ ПЕВЦА

Родился я в 1902 году в Пригородней Слободке что рядом со Льговом. Там же в 1914 году окончил сельскую 4-х классную школу. Родители – бедняки-крестьяне. Большая семья из 9-ти душ. Отец умер, когда мне было 11 лет.

После окончания школы, с лета 1914 года мои соседи, служившие в книжном магазине Льговского земства Карлышевы, взяли меня мальчиком в этот магазин. В этом магазине в качестве мальчика, младшего продавца, продавца, зам. заведующего и заведующего магазином я проработал до 1930 года, т. е. 16 лет. До революции этот магазин был земским, затем в ведении отдела народного образования. Надо сказать, что эти соседи Карлышевы сыграли большую роль в моей жизни и не только тем, что взяли меня в магазин, но и после научили меня играть на духовых инструментах. В 1914-15 годах они организовали в Слободке духовой оркестр. Это впоследствии сыграло свою роль в приобщении меня к музыке, а еще ранее, в школе, еще с девяти лет меня отобрали в наш слободской церковный хор. В хоре я пел несколько лет. Вначале дискантом, потом альтом, позже, когда голос ломался с возрастом­ - тенором.

Близость нашей Слободки к городу определила мою жизнь на два фронта (если можно так выразиться). Дома в Слободке я жил и трудился, особенно летом с восхода солнца в поле до пол-восьмого утра, а потом, когда на соборной колокольне пробьет половина восьмого, я бегу к восьми в город к открытию магазина и там бегаешь на ногах до восьми вечера. Таким образом, с 12 лет я жил помимо сельской работы, еще работая 12 часов в сутки, получая 5 рублей в месяц и это хорошо, что я был на службе в земском магазине, в частных мальчики работали по три года бесплатно, за кусок хлеба. Еще раньше, в 7, 8, 9 и 10 лет я караулил общественный луг до сенокоса.

Когда свершилась Февральская революция, в городе образовался Союз приказчиков, и я вступил в члены этого союза. В это время при льговском добровольном пожарном обществе организовался оркестр духовой музыки, наверно потому, что при этом обществе имелся комплект инструментов. Я же к этому времени научился играть и стал в нем участвовать.

Оркестр был, конечно, слабенький, играли мы свадьбы и похороны. Уже после Октябрьской революции мы играли на митингах революционные марши. Тогда митинги и демонстрации были очень часты. Устраивались всякие недели, например, неделя крестьянина, неделя просвещения, неделя безбожника, и мы на них выезжали в районы.

Разгоралась классовая борьба в деревне. Кулаки убивали советских работников из-за угла и духовой оркестр всегда и всюду, в противовес старым церковным обрядам был зачинателем новых советских обрядов, в том числе и похорон.

Играли в Народном доме танцы в противовес пасхальным церковным праздникам. Коллектив любителей музыки был на передней линии в борьбе нового со старым.

Многолетняя игра в духовом оркестре помогла мне познакомиться и очень полюбить театральное драматическое искусство. В Льгове тогда была любительская драматическая труппа. В ней участвовали полюбившиеся льговчанам замечательные артисты: Н.Н. Антонов, Н.Н. Аршинов, Машкина, Тверитинов и другие. Приезжали часто на отдельные спектакли или даже зимние сезоны артисты курского и столичных театров, как Ручьев, Колобов.

Ставились чудесные спектакли: «Лес», «Бесприданница», «Флавия Тессини», «Дни нашей жизни».

Духовой оркестр всегда играл в антрактах и, находясь около сцены, я всегда с большим вниманием и переживанием смотрел эти спектакли. Они сыграли большую роль в моей преданности к этому искусству. Они и сформировали во мне будущего актера.

В те революционные годы повсюду были организованы просветительские культурные кружки. У нас в Слободке тоже. Инициативная группа молодежи взялась строить свой клуб. Нам отдали здание бывшей богадельни. После работы, по ночам, мы приходили в эту богадельню и ломали стены множественных комнат. В результате образовался большой зал, затем построили сцену, принесли из дома мешки, холстины, сделали декорации. Был среди нас и хороший художник Откраев. Мы начали готовить спектакли. Помимо драматического кружка организовался и хоровой. Причем, в него никого не надо было приглашать, наоборот, сцена оказывалась мала. На спектакли мест не хватало и приходилось открывать окна и двери. Народ впервые увидел такие развлечения, все жадно слушали и смотрели.

Спектакли шли при свете керосиновых ламп, а некоторые кончались буквально с рассветом. Но народ сидел и жадно смотрел, требуя играть дальше, не веря, что на этом все закончилось. Я играл на всех спектаклях. Потом меня пригласили и в городской театр.

Пел я всегда и всюду. На слободских улицах с ребятами, на вечерах, в хоровом кружке. Однажды в городском парке меня услышал наш льговчанин, пианист и педагог Кожевников. Он подошел ко мне, похвалил и предложил свои услуги в разучивании по нотам под его аккомпанимент для сольного пения. Я начал посещать этого хорошего человека. В нотах я уже кое-как ориентировался, имел опыт церковного пения и игры в оркестре. Мы довольно легко разучили несколько вещей, из них четыре остались в моем репертуаре на всю жизнь.

Шли годы, в армию я не попал, так как пользовался льготой. Ведь на моем иждивении были мать и младший брат. Я продолжал работать в книжном магазине. Учиться хотелось, но и мать с братом нельзя было бросить. Стал учиться в вечерней школе-семилетке. Очень утомлялся, ведь после работы шел в школу, потом помогал дома по хозяйству.

Закончил школу, прошло два года. Знания, там полученные, стали забываться. Мечтал стать учителем или агрономом. Братишка подрос и я, пользуясь месячным отпуском, поехал попытать счастья в Ленинград.

Дело в том, что за год до этого в Ленинграде поступил учиться в Технологический институт мой школьный товарищ. Жил он в общежитии и обещал пристроить туда и меня. А мои планы были - зацепиться в театральном техникуме, так как был уверен в своих блестящих сценических способностях, а уж потом определиться куда мечтал.

Попав в Ленинград, я решил, что нечего мелочиться, а надо идти сразу в консерваторию, но там меня развернули, сказав, что заявления уже не принимаются.

Грустный я вышел на ступеньки консерватории, купил пирожок с капустой, запил его пивом и … решительно направился к директору консерватории. Ему я заявил, что приехал из провинции, люблю петь, к тому же член колхоза, а в этом учебном заведении проводится линия явно не большевистская.

Директор Машаров стал меня успокаивать, сам принял документы и предложил завтра явиться на экзамен.

Когда я ехал в Ленинград, то на всякий случай захватил ноты своего репертуара, разученного с Кожевниковым. И вот я являюсь на следующий день в консерваторию. Меня никто не ждет. Начинаю ходить по классам. В одном сидел пианист и проверял слух, задавал вопросы относительно рояля. Спел я гамму, тогда он спросил, знаю ли я рояль и играю ли что-нибудь.

Этот вопрос меня удивил, я ответил, что знаю, где на рояле нота соль, но играть не умею, потому что колхозник, а не буржуй, нам главное - духовой оркестр. А претендую я на 1-й курс рабфака и не более.

Пианист послал меня в другой класс. Там сидел теоретик и проверял общие знания. Я ему сразу заявил, что слух у меня отличный, играю на трубе, но теории не знаю. Он удивился, но, проверив слух, ритм, записал, что годен.

На следующий день предстояло самое главное - пение. Захватив с собой свои ноты, я не без волнения пошел на прослушивание. Мне сказали номер класса. Подхожу, около него толпа молодежи, заглядывающих в щелку двери.

Я не имел никакого понятия о том, какие данные нужны для учебного заведения. Решил, что всех не переждешь, протиснулся к двери и как только кто-то вышел, сразу в нее прошмыгнул. Представился: «Колхозник из Льговского района Белоусов».

Мне предложили немножко посидеть. Комиссия что-то обсуждала. Я так волновался, что плохо запомнил этот момент. Передо мной сидели за столом важные седовласые профессора, мужчины и женщины, человек шесть. За роялем сидел такой же пожилой пианист. Они поговорили между собой и предложили мне стать к роялю. Спросили о моем репертуаре. Я назвал две вещи, одну тогда актуальную песню о китайском солдате: «Ли-ю-ан». Тогда все жили думами о тяжелой жизни наших друзей-китайцев. Везде можно было слышать и читать лозунг: «Руки прочь от Китая». Еще у меня в запасе была «Песнь певца за сценой» из оперы Аренского «Рафаэль».

Я изготовился петь «Ли-ю-ан», но мне почему-то предложили «Песнь певца…». Начал я петь и на втором куплете остановился. От волнения забыл слова. Но комиссия на это внимания не обратила и предложили начать снова. Вижу, что смотрят они на меня с интересом, участием. Тут я совсем разошелся и заканчивал арию чисто по-курски, перейдя на народный мотив.

Кончил я. Они молчат и переглядываются. Предложили пропеть с пианистом просто ноты. Пианист играет все выше и выше, а я за ним. Как я позже понял, проверяли диапазон моего голоса. Потом сказали, что довольно и я могу идти. Вышел в полном недоумении, что же дальше?

Стою у окна и жду комиссию. Первым шел пианист. Он подошел и поздравил, сказал, что сегодня я был лучшим. Я слушаю и не верю ушам. Затем прошел самый солидный из комиссии и похлопал меня по плечу: «Молодец, колхозник!». Я был на «седьмом небе». Результаты обьявляли на следующий день. Но терпеть я не мог и написал домой, что остаюсь учиться.

На следующий день своего имени в списке я не нашел. В секретариате мне пояснили, что не прошел по возрасту. Принимали до 25 лет, а мне было уже 27.

Опыт у меня уже был и я пошел к директору. Обьяснил, что возвращаться во Льгов мне уже никак нельзя, что на экзамене я был лучший и что возраст не помеха, так как обязуюсь четырехлетний курс пройти за два года.

Директор встретил меня как уже знакомого, пригласил кого-то из комиссии и начали прослушивать снова. Слышу разговоры: «Лирический тенор красивого тембра, полного диапазона, редкой музыкальности». На следующий день узнаю, что принят сразу на второй курс.

Жить было негде. Хорошо что приютил одноклассник, учившийся в технологическом институте, спали на одной койке. Иногда от голода кружилась голова и тошнило. Комендант общежития, сущий буржуй, однажды застал меня и выгнал, предупредив вахтеров, чтоб больше не пускали.

Пришел на следующий день к зам. директора по административной части, обьяснил, что жить негде, ночую на вокзале. И получил записку, текст которой запомнил на всю жизнь: «Допустить студента Белоусова переночевать в общежитии и взять с него расписку, что он на утро освободит его».

Но не такие крестьянские ребята. Из него я уже не ушел. На ночь стелил под роялью газеты и спал на них, даже высыпался. Через несколько недель я занял одну из освободившихся коек и зажил с комфортом.

Учеба шла своим чередом, меня стали привлекать к выступлениям по радио и даже в Мариинском театре. Я успел жениться и разойтись. Уже на четвертом курсе вдруг сгустились тучи. В партком поступила анонимка, что я имею свой дом, обстановку, бросил жену, купил радиоприемник, а раньше даже имел магазин!

Представили меня как кулацкого выходца. Пришлось в парткоме отчитываться, что в деревне действительно живет в хате мать, купил в магазине радиоприемник, имею в качестве мебели два стула, а с женой, ну никак не сошлись. Повинился, что в анкете не указал про работу в магазине, потому, что тогда числился бы служащим, а таких нигде не принимали, поэтому указал, что крестьянин. Но ведь я действительно жил в деревне, даже был членом правления колхоза.

Все это пришлось обьяснять и директору консерватории, и студенческому комитету. Всех смущало то обстоятельство, что был и служащим, и колхозником. Решили, что дело нечисто и послали запрос в Льгов с просьбой разьяснить, к какой же я категории отношусь?

Пока это длилось, я пребывал в беспокойстве. Чувствовал себя виноватым. На мое счастье, ответ пришел быстро. В нем сообщалось, что я предан Советской власти, что действительно из бедняцкой крестьянской семьи, член колхоза и работал в нем сколько мог, что играл в духовом оркестре в пользу Сов. власти и бесплатно на митингах, собраниях, демонстрациях и похоронах погибших коммунистов.

Надо сказать, что 1930-31 годы были очень тяжелыми. В стране и в наших краях был настоящий голод. Когда приехал домой на каникулы, то сам видел опухших и умирающих людей. В Ленинграде мы получали продуктовые карточки и жили коммуной. В общежитии все сдавали в общий котел, по очереди дежурили на кухне, где готовили, мыли посуду, смотрели, чтобы всем доставалось поровну. Задолго до отьезда на каникулы начинали экономить на хлебе и сушить сухари. Таким образом, я привез матери несколько кирпичиков черного хлеба как самый дорогой подарок.

Когда бывал дома, то старался никому не говорить, чему же я учусь и кем стану. Даже мать долго не понимала, она говорила: «Ты так хорошо пел на улице, в церкви, чему же еще учиться-то?». Она мечтала, что я научусь настоящей профессии, приеду агрономом, учителем или каким-либо инженером, а тут вдруг певец. Такие сомнения периодически терзали и меня.

Уже с первого курса я стал подрабатывать в Академическом театре оперы и балета - знаменитом Мариинском театре, а когда на 2-м курсе пришлось петь даже арию Ленского в опере «Евгений Онегин», пришла уверенность в своих силах. Потом пришли роли Фауста, Герцога из «Риголетто» и другие. К окончанию консерватории в моем репертуаре было уже несколько крупных партий, спетых много десятков раз.

Закончилась консерватория, с работой была неопределенность и я уехал в родную Слободку отдохнуть. Там и получил телеграмму из Саратовского театра оперы и балета с предложением работать у них, причем условия, оговоренные в ней, были для меня просто сказочными. Надо сказать, что Саратовский театр всегда котировался очень высоко, на уровне столичных.

Через девять лет перешел в Куйбышевский театр. На мой 60-летний юбилей там состоялся бенефис в оперетте Штрауса «Летучая мышь». К этому времени я спел уже множество партий в операх и опереттах. Когда я пишу эти заметки, моя жизнь уже вступила в осенний период. Я очень благодарен своей Слободке, соседям Карлышевым, первому учителю музыки Кожевникову. Мне грех обижаться на свою судьбу, жизнь прожил я интересную, насыщенную, пел хорошую музыку. Настоящее искусство останется навсегда, оно вечно. И только оно способно изменить мир к лучшему. По натуре я оптимист, и верю, в торжество добра.

Продолжение...