автор: В.Г. Власенко

"А подонки остаются подонками"

С первых дней моей работы в планетарии я обратил внимание на главного механика. Звали его Геннадий Владимирович Недзвецкий. Очень интересным он был человеком: высококлассным специалистом по электротехнике да к тому же, обладал артистической натурой. Это он смонтировал всю аппаратуру, закупленную в Москве и вдобавок к этому сам конструировал электроаппараты для оптических эффектов.

За праздничным столом он весьма недурно пел и часто рассказывал нам, что в молодости был участником заводских ансамблей песни и пляски, ездил на гастроли в Старый Оскол и Белгород.

У Геннадия Владимировича была своя "Победа", поэтому на выездные лекции мы с ним часто ездили вместе. Из его многочисленных рассказов я уже знал, что до войны он был на строительстве знаменитой "Магнитки", возглавлял там бригаду электриков.

В 1975 году в стране широко отмечали 30- летие Победы. Юбилейные медали раздавали не только участникам войны, но и тем "кто приближал победу на трудовых фронтах".

Именно тогда в одной из рабочих поездок я поинтересовался: "У Вас, Геннадий Владимирович, наверное целая коллекция всяких орденов и медалей? И услышал неожиданные слова: "Нет у меня никаких наград. Не люблю я об этом говорить. Но раз ты спросил – отвечу прямо. Я ведь был осужден за сотрудничество с немцами".

Меня охватило чувство неловкости. Чтобы не усугублять ситуацию молчанием , я с деланным удивлением воскликнул: "Вот это – новость! Как же это все получилось? Расскажите".

И услышал от моего собеседника следующее.

"Я несколько лет на ЦЭСе работал, что под Первомайским садом стоит. Начало войны меня там и застало. У нас у всех бронь была, потому что мы заводам электроэнергию давали. Городские дома, особенно в частном секторе почти всегда без света сидели, а вот заводы до самого прихода немцев работали.

Не знаю почему, но в эвакуацию мы не попали. Начальство станции уехало, а про нас то ли забыли, то ли ещё что.

На третий или четвёртый день после прихода немцев являются ко мне двое с повязками на рукавах: "А ну пошли с нами!" "Куда?" – спрашиваю. "Там узнаешь. Бери с собой документы".

Довели они меня до перекрестка, где Покровский базар, а там кучка людей стоит, человек тридцать и вокруг охрана из наших же. Толкают меня в эту кучу: "Стой здесь! Оглянулся я – а это одни евреи. Выходит и меня за еврея посчитали. Короче говоря, погнали нас через весь город за Московские ворота, туда где сейчас поворот на учхоз. (Тогда ни Арки ни Георгиевского храма не было, поэтому рассказчик не мог на них указать как на ориентиры. –В.В.) Подходим – а там уже колючая проволока, да не просто так, а на отдельные отсеки всё разгорожено. Отобрали у нас паспорта – и в эти загоны! Можешь себе представить, что я тогда пережил. Через час – другой я стал замечать, что там не только евреи, но и русские есть. Эти, наверно, из партийных начальников были. Мелких, конечно, потому что большое начальство всё уехало…Ночью мы прямо на земле спали, а ведь это уже поздняя осень была. Хорошо, что я выходя из дома ватник надел, а рядом со мной старики в тонких пальтишках мерзли.

На третий день, после полудня начали выкликать людей по фамилиям. Слышу: "Недзвецкий!" Пошел к выходу, а там уже вроде пропускной пункт оборудовали: навес и два стола. За одним двое сидят, немец- писарь и наш полицай, а за другим офицер с молниями в петлицах. Как сейчас помню: лицо у него породистое, глаза большие серые. Посмотрел он мой паспорт, а потом на меня уставился. Взгляд спокойный, но такой, что моя душа в пятки ушла. Минуту он меня разглядывал, не меньше, а потом что- то писарю сказал. Я разобрал только два слова: " нихт юден", не еврей значит. За другим столом сразу сделали галочку и отдали мне паспорт. Полицай, когда выводил меня из этого загона, говорит: "А ты не догадываешься почему тебя сюда привели?" Кто- то из твоих соседей заявил, что ты жид".

Геннадий Владимирович посмотрел на меня и в его глазах промелькнули искры былого возмущения. "А я ведь хорошо знаю этого мерзавца! Он всегда был сволочью. Бывало на всех собраниях уличкома выступает и обязательно кого- нибудь в чём- то объвиняет. В нашем квартале двух евреев забрали, и я уверен, что это он постарался.

Сразу после прихода наших я мог бы на него анонимку написать, что он советских людей немцам выдавал, но мне противно всякие доносы писать ".

Мой собеседник, погружённый в неприятные воспоминания, какое то время молчал.

"Ну а дальше что было?" – спросил я.

- Дальше? Дня через три опять меня вызывают, но на этот раз за мной кочегар пришёл с нашей ЦЭС, он знал, где я живу.

"Геннадий Владимирович, Вас на работу вызывают".

У немцев, надо признать, во всём порядок был, а уж с документами они работали очень толково.

Когда я пришёл на станцию, начальник цеха – он был толстый, краснощёкий, улыбающийся – рассказал мне всю мою биографию. Даже то, что я подзабыл. Мы, говорит, ценим хороших добросовестных работников. Назначаем вас дежурным бригадиром электроцеха. Дали мне зарплату и выписали паёк: кроме хлеба там, помню, маргарин был и густое повидло в брикете, вроде мармелада. По тогдашним голодным временам для семьи – большая подмога. Это повидло ножом резали, на хлеб пластинками клали – и чай без сахара можно было пить.

Под моим началом было четверо электриков, наших русских. Все хорошие дисциплинированные ребята, но один из них – пьяница, всегда чего- нибудь да напортачит. И вот месяца через три прихожу я на работу, - а в цеху запах горелой проводки и даже небольшое задымление. Я – к главному пульту, а там фидер дымится! И этот алкаш передо мной прямо на колени падает "Геня! Ради бога выручай, а не то они меня расстреляют! Руки у него трясутся , лицо побледнело, а изо рта самогонным перегаром за версту несёт!"

- В чём дело – говорю. – Показывай быстрее, пока начальник цеха не пришёл!

Оказывается он спьяну включил рубильник, а выходную линию не заблокировал. Хорошо что я быстро увидел что к чему и через час с лишним всё исправил. Но запах- то остался! Приходит немец и сразу носом туда- сюда. Вызывает меня к себе. Я ему объясняю, что проводка не выдержала напряжения, потому что старая, ещё довоенная.

"Ладно ", - говорит – иди работай. А к вечеру опять меня вызывает и на этот раз я вижу, что обычной улыбки на его лице нет. "Зачем ты меня хотел обмануть? Ведь это твой помощник виноват". Получается, что уже донесли ему. Я стал этого алкаша выгораживать: мол, он опытный специалист, это у него вышло случайно. Соврал даже, что у его соседа праздник был, поэтому он немного выпил. Немец мне в ответ: "Защищать надо хороших людей, а не пьяниц и лодырей." В результате этого дурака всё- таки не выгнали, но срезали ему паёк. Да… А потом оказалось, что он не просто дурак, а подлая тварь.

Уже месяца за два до прихода наших, стал он на меня искоса поглядывать и на мои слова сквозь зубы отвечать. А однажды, когда я его упрекнул за очередную ошибку, он мне говорит: "Что- то ты больно перед немцами выслуживаешься! "Ну я ему в сердцах и выложил: "Скотина ты! – говорю. - Я не для немцев, а для своего города работаю. Станция дает энергию всем пекарням, школам, больницам, роддому.

Все городские мастерские, работают не на немцев, а на горожан, они без нашего света не обошлись бы. А ты злобствуешь потому, что у меня паёк больше твоего. Но ведь ты и до войны на плохом счету был, не столько работал, сколько пьянствовал!" Ну конечно, он мне всё это припомнил. Как только наши пришли – накатал на меня донос, причём сочинил там такое, чего никогда не было. А сам он, мол, специально на станцию устроился, чтобы вредить оккупантам.

Геннадий Владимирович стукнул ладонью по "баранке". "Это ведь недавно тем, кто работал в оккупации, трудовой стаж начали восстанавливать, а тогда, вплоть до смерти Сталина и даже позже, на таких как на предателей Родины смотрели. В общем, осудили меня по его доносу… Срок, правда, небольшой дали. Я уже в начале 48- го года освободился"

Да, встречаются такие поганцы, - заметил я, - мне они хорошо известны.

"Что самое обидное, - ответил мой собеседник, - таким гадинам легко верят, а честному человеку трудно доказать свою правоту"- Тут Геннадий Владимирович вскинул на меня свой взгляд – “Но бог этого типа всё- таки наказал. Лет десять назад у него от водки ноги отнялись. За ним дочка ухаживает. Другая на её месте спровадила бы папашу в дом инвалидов, а сама жила бы спокойно. Но у этой совесть есть. И что же ты думаешь? Он на неё кляузы в горсовет строчит, будто она его, родного отца, совсем забросила.”

Геннадий Владимирович вздохнул и подытожил: Подонки остаются подонками, их не исправишь…"

Валерий Власенко
05-06.12.2014 г.
Курск

Власть своя и власть чужая

1. "Приказано было всё уничтожить"

В марте 1980 года я лежал в больнице, которая располагалась в бывшем доме губернатора, что напротив кинотеатра им. Щепкина. Моим соседом по палате был Василий Семёнович Касьянов. Этот массивный, крупноголовый человек с грубоватыми, но правильными чертами лица, будучи подростком, пережил немецкую оккупацию.

Вот некоторые эпизоды из его рассказов:

"Война как началась – сразу всё в магазинах исчезло. Через неделю одно толокно в пачках на полках стояло. А вот склады были полные. Когда наши уходили – все эти склады взорвали или подожгли. Несколько дней они горели. Посмотрели бы вы , что там творилось! Люди с мешками, с тачками, кто с чем, - тащили всё что можно было тащить. Улицы перед этими складами превратились в грязное месиво из перловки, пшена, гороха."

- Зачем же было взрывать и поджигать ? Просто открыть эти хранилища и дать народу запастись продуктами. – рассудил я, как потом выяснилось, очень наивно.

- Да вы что! Кому хотелось в НКВД попасть? Ведь был приказ из Москвы: всё уничтожить, ничего не оставлять врагу. Назначали ответственных, они лично контролировали уничтожение продуктов. Многие из них, конечно, понимали, что это глупость и даже преступление, но делали как приказано, а иначе могли их и к стенке поставить… Времечко было, не дай бог!

Вот сейчас может кто- нибудь представить себе такую картину? Из магазина выкатывают бочки сельдей и разбивают их о булыжную мостовую. Сюда же на тележках подвезли несколько мешков сахара; вспарывают мешки ножом и посыпают сахарным песком рассыпавшуюся рыбу. Потом всё это поливают керосином из канистры и поджигают. Люди вокруг кричат, ругаются: "Что вы делаете? Отдайте это нам!" Но рядом стоят двое в милицейской форме и с наганами. Когда все это загорелось, директор магазина подаёт им бумажку, они в ней расписались и сразу все ушли. Люди кидаются на эту полуобгоревшую, воняющую керосином кучу, и кто чем , некоторые женщины прямо в подолы, начинают собирать липкую от сахара рыбу".

- Да это прямо сюрреализм какой-то! – не удержался я от восклицания.

"Сюр или не сюр, а это было. Наша соседка в наволочке штук двадцать таких сахарно- керосиновых селёдок принесла. Тогда ведь все, кто в город шёл, брали с собой или сумку или мешок или ведро: неизвестно где и что удастся перехватить.

А вот другую похожую сцену я не только сам видел, но и участвовал в ней. Помню, мать говорит нам с братом: идем быстрее на стацию, там зерна можно достать. Мы тогда в Стрелецкой за ЦЭСом жили. До станции от нас километра четыре, но тогда люди не то что сейчас были. Это нынешние сто метров пройти не хотят, подавай им трамвай или автобус. А тогда каждый день километров пять- шесть на своих двоих отмахивали – и хоть бы что… Так вот, взяли мы с собой большие санки и побежали на станцию. Смотрим, на перроне высятся целые горы зерна, вокруг них человек десять солдат с примкнутыми штыками. На задних путях два или три эшелона стоят, и там крики, давка: это те, кто эвакуировался, спешили погрузиться в вагоны. Все знали, что немцы уже на окраинах города, что зерно это вывезти никак не получится, но людей всё равно не подпускают. И вот подошёл какой- то деятель и давай на нас кричать. Народ отпрянул. Через несколько секунд смотрю, а зерно уже горит. Как его подожгли я не видел, но сразу бензиновая вонь повсюду разнеслась. Потом слышу голос матери: Быстрее, быстрее! И уже никаких солдат нету, а народ копошится в этих кучах.

Нам тогда три мешка пшеницы удалось набрать. Сначала толком не знали, что с нею делать. Запарим в чугунке – так и едим вместо каши. А потом, уже при немцах, заводские ребята научились ручные мельницы делать. В обычную мясорубку вставляли два ребристых диска, они тёрлись друг о друга и зерна перемалывали… Вот эти три мешка и помогли нам выжить.

Василий Семёнович потянулся к тумбочке и отпил из банки глоток чаю - "У нас в газетах писали, что немцы город разрушили. Ерунда! Они только вокзал бомбили, и городскую станцию - ветку. При этом два или три здания в районе Покровского базара были повреждены. А остальное наши в центре все повзорвали да посожгли. Цирк ведь какой был, где сейчас Дом связи, - второй в Союзе по величине и оборудованию! Подорвали , а потом сожгли. Изуродовали так, что на него страшно смотреть было! А потом , уже в сорок седьмом, ещё раза два рванули, чтобы площадь очистить.

- Я видел эти развалины и слышал как ночью остатки цирка взрывали. Мне тогда около семи лет было.

- Да… А хлебозавод на Софьи Перовской?! Зачем уничтожили? Что, хотели немцев без хлеба оставить? Так у них своя армейская пекарня была. А здание то ли банка, то ли финтреста, где стадион "Динамо". Красивое, гранитом отделано. Как ахнули – всё на куски! А обком, облисполком, горком – они ведь были украшением города. Сожгли так, что одни чёрные коробки остались. План был: такие разрушения сделать, чтобы немцу вроде и жить было негде.

- Но ведь народ оставался. А его куда?

- «Народ хотели весь эвакуировать, а здесь чтоб одна пустыня осталась. Глупость, конечно, несусветная. В городе тогда около ста тысяч жило, такую массу людей физически нельзя было вывезти. А если бы и получилось – чем народ кормить на новых местах, как его жильем обеспечить? Уже после войны те, кто побывал в эвакуации, рассказывали, что некоторые эшелоны в чистом поле разгружали. Люди сами себе халупы мастерили и зимой жили в них. Работали на станках, стоящих под открытым небом. Кормежка была такая, чтоб только народ не перемер с голоду. А ведь эвакуировали всего тысяч пять от силы. Что было бы, если бы им удалось весь город вывезти? На верную смерть обрекли бы людей!»

… «Я вот сейчас вспоминаю разговоры старших в те дни, так многие в открытую называли Сталина главным врагом народа… Люди у нас, конечно, такие, что их надо в кулаке держать. Но зачем же уничтожать, причем самых лучших? Я ведь с 29- го года, и никогда не забуду, как в 37 и в 38- м годах отец, его братья и вообще все знакомые на улицах разговаривали между собой чуть ли не шёпотом и всё время по сторонам оглядывались.»

2. Как оккупанты устанавливали свой порядок

Василий Семёнович отпил ещё немного чаю. «Мой товарищ в Казацкой жил и рассказывал мне как он впервые немцев увидел. «Смотрю, говорит, идут какие- то солдаты не по- нашему одеты. Некоторые вдоль домов, а другие по середине улицы сапогами в грязи чавкают. Сапоги у них низкие, широкие и голенища не в гармошку, как наши любили носить, а совсем прямые. И что мне особенно запомнилось, винтовки у них лежали горизонтально на плечах, они их с двух сторон руками придерживали. Точь- в- точь как наши бабы коромысла носят». Эту сцену он наблюдал там, где сейчас трамвай с Луговой на Запольную поворачивает. Немцев было человек тридцать. Они минут пять постояли на перекрестке, затем один из них, вроде капрала, что- то громко сказал и они двинулись по Луговой к Покровскому базару.

- Ну и что же происходило сразу после прихода немцев – спросил я.

«Порядок в городе начали наводить , вот что! Ведь эта кампания по уничтожению продовольствия, когда взрывали и жгли склады, даром не прошла. В городе появились мародёры, а скоро они целыми бандами стали орудовать. По ночам сбивали замки, выламывали в магазинах двери и выгребали из подсобок всё самое лучшее. Да что там склады и магазины, - уже и квартиры стали грабить! Так вот, прямо на другой день после прихода немцев появились на стенах объявления с приказом коменданта: за мародёрство и бандитизм – расстрел. А эти ребята не восприняли приказ всерьёз, грабежи продолжались. И тут немцы показали, что они слов на ветер не бросают. За неделю всех выловили и к стенке поставили. Перед расстрелом народ специально собирали, зачитывали обвинение этим лихачам – и в расход. После этого сразу в городе тихо стало.

- «Так что же выходит? Они одних мародеров да бандитов расстреливали.» – засомневался я.

- «Нет, конечно. Казнили сколько- то красноармейцев и в первую очередь политруков, членов партии. Где- то за Дальними парками расстреляли много евреев, по- моему несколько сотен. Но этим уже не городская комендатура занималась , а СС или СД. Да, вот ещё что. В первые дни оккупации какой- то наш герой, или - может, не герой а дурак, немца убил. Не генерала не лейтенанта, а простого солдата. Сам то этот герой из города смылся, а из- за него невинных людей расстреляли, толи 10 толи даже 20 человек. Так я помню, народ по этому случаю проклинал не немцев, а этого нашего му…» - тут Василий Семёнович крепко выругался – «Ну я понимаю когда поезда с вооружением под откос пускали где- нибудь далеко от населенных пунктов. А партизанщина в городах не столько немцам сколько своим приносила вред.»

3. Горожан выручал базар.

В палате на минуту воцарилось молчание. Я «переваривал» неожиданную информацию, а мои соседи, очевидно, погрузились мыслями в прошлое.

- Что же дальше было? – наконец спросил я. – Как народ жил в оккупации?

- "Да не то, чтобы нормально, но жизнь продолжалась. В городе уже через неделю оживился базар. Сначала был товарообмен. Деревня предлагала сало, яйца, творог, а горожане отдавали за это пуховые платки, костюмы, ну и вообще одежду. С промтоварами до войны даже в городе было туго, а в деревнях – тем более. Для крестьянок приобрести мужу сапоги, пусть и поношенные, или себе "оторвать" городское женское пальто, - это было целым событием. За такой товар они самые лучшие продукты отдавали. Беда только в том, что далеко не у всех имелись приличные вещи для обмена. Ну а через месяц- другой уже и деньги стали ходить. Люди ведь продолжали работать. Разные мастерские, некоторые заводские цеха, школы, больницы, пекарни, - всё, что обслуживало население, всё действовало. Зарплату выдавали оккупационными марками. На вид они были несолидные, гораздо хуже наших денег. Поэтому на рынке продолжали принимать рубли. Кстати сказать, сами немцы охотно обменивали марки на рубли. Не знаю почему, но это было. Что ещё помню: немецкие солдаты любили зимой покупать горячую вареную картошку и соленые огурцы. Так некоторые торговки из Казацкой приспособились каждое утро приносить вёдра, завернутые в фуфайки и жбаны с огурцами. Говорят, что на этой картошке бабы хорошо подрабатывали… Дорого стоили мыло, соль и спички, потому что всё это продавалось не открыто, а из- под полы.

- Кроме картошки на базаре можно было и борща горячего поесть. – добавил сосед на дальней койке. - А из- под полы продавали и сахар, и крупу любую, и вообще чего хочешь, и даже заводскую водку. Недаром склады грабили… Я думаю, тогда и торговые работники на этом деле руки погрели: уж очень легко мародёры отыскивали где что лежит.

- Да базар нас только и выручал. Без него не знаю как выжили бы.

- А магазины работали? – спросил я.

- Нет, по- настоящему – нет. Были пункты выдачи хлеба по карточкам. Не могу припомнить, сколько полагалось на человека. Конечно, не как в блокадном Ленинграде, но нам, пацанам, всегда есть хотелось. Бывало выйдешь на улицу с куском, посыпанным солью и обязательно надо крикнуть : " Сорок один – ем один!" А если не успеешь объявить - сразу бегут друзья- приятели: "Сорок восемь – половину просим!" И тогда полагалось делиться. Рассказчик улыбнулся, очевидно припомнив, с каким аппетитом он уминал этот кусок хлеба с солью.

"Чего только не лезет в голову из того времени… Такой вот запомнился момент. У нас на квартире месяца полтора лейтенант стоял, потом он куда- то переехал. Захожу я как- то в комнату, где он жил, а он за столом сидит и перелистывает учебник истории моего старшего брата. Увидел портрет Ленина, ткнул пальцем и говорит мне: " Ленин- гут, гут!" А через два листа портрет Сталина помещён. Так он аж скривился и зло так, громко: "Шайзен!"

- А что такое "шайзен"? спросил я у Касьянова.

- Ну, значит, - гадость, дерьмо.

4. Какой власти хотели куряне?

- В юности я часто слышал, что куряне с радостью встретили немцев. Это правда? – поинтересовался я.

- Враньё! Своей властью люди были недовольны, это точно, потому что много всякой несправедливости от неё натерпелись. Но сказать что народ ждал немцев как освободителей, - это уже потом придумали, и я знаю кто. Однажды около «шестерки» я случайно услыхал отрывок из разговора двух партийных деляг с портфелями. Один из этих пузатых сказал: «Да они тут, кто при немцах оставались, все предатели!» А сам небось в эвакуации не на станке работал ,а в тёплом кабинете сидел и усиленный паек получал. – Василий Семенович опять зло выругался. – Таких у нас называли героями Ташкентского фронта. Они целые города без продуктов оставили, миллионы людей бросили на произвол судьбы. А потом когда вернулись мы для них стали предателями. Хамьё, жлобы! - Василий Семенович от волнения даже встал с постели и ходил туда- сюда по палате.

- «Нет, сосед, не немцев куряне ждали, а хотели чтобы своя власть лучше была, почеловечнее, - и больше ничего не надо!»

Всё что написано выше не является моими воспоминаниями давно услышанного рассказа. Воспоминания часто обманывают человека, потому что память выпячивает одни эпизоды и прячет другие. Нет, это почти дословная передача моей дневниковой записи, сделанной 35 лет назад, на другое утро после моей беседы с Касьяновым. Сейчас я перечитываю его рассказы как свидетельство очевидца событий того драматического времени, То, что многие факты из этих рассказов кажутся просто невероятными , подтверждает печальную истину о том, насколько плохо мы знаем свою историю.

ВАЛЕРИЙ ВЛАСЕНКО 08-10.12.2014 г.

Предоставленно автором специально для сайта "Курск дореволюционный"