автор: В.Г. Власенко

Они шли впереди штрафников.

Эту историю я услышал от сотрудника курского музея В. И. Склярука, а ему её рассказал известный актёр Лев Дуров. С разрешения Виктора Исаевича я публикую данный материал.

Однажды Дуров приехал к Виктору Астафьеву в его родную Овсянку на берегу Енисея. Когда он вошёл к писателю в дом, тот разговаривал с каким то старым инвалидом.

"Ну, панцирник, иди - мы с тобой еще успеем наговориться", - сказал Виктор Астафьев своему собеседнику. Это необычное слово "панцирник" привлекло внимание Дурова, - он стал задавать вопросы писателю и собравшемуся было уходить инвалиду. И узнал следующее:

В штрафбатах, состоящих обычно из уголовников, были, оказывается, еще особые роты, сформированные из "врагов народа", причем осужденных по самым строгим, в том числе расстрельным статьям. Когда по лагерям Гулага таким людям сделали предложение "смыть свои преступления кровью", то отказов почти не было, что вполне понятно. Эти особые роты бросали на немецкие позиции даже раньше штрафников. Так вот, оказывается, об этих смертниках начальство все-таки заботилось: в их экипировку входили железные кольчуги. Самые настоящие кольчуги, вроде той, что висит в "татарском" зале нашего музея. От пулеметных пуль кольчуги не спасали, и в первой же атаке передовые роты теряли убитыми девяносто и более процентов своего состава. Приходящие им на смену новобранцы твердо знали, что жить им остается до первой атаки. В таких экстремальных условиях одни ведут себя как фаталисты, а другие лихорадочно ищут выход из трагической ситуации. Утешительное подобие выхода вскоре было найдено: из разбитых касок штрафники стали изготовлять латы и прикреплять эти пластины металла на кольчуги против самых уязвимых мест. Более того, кольчуги стали надевать на ватные фуфайки, которые также стали обшивать латами. Такое снаряжение действительно было панцирем и давало людям надежду, если не уцелеть в атаке, то хотя бы выжить. Одним из таких выживших и был инвалид, с которым Дуров беседовал в доме Астафьева. Этого "панцирника" почти одновременно ударило пулей и большим осколком. Пуля угодила в двойную защитную пластину на груди, и от удара сломались рёбра возле грудины. А второй удар пришёлся на сапёрную лопатку, чуть выше тазобедренного сустава и как раз в крыло подвздошной кости. "Так у меня слева все кости разошлись! Конечно, какие то нервы задели, поэтому до сих пор и ноги меня плохо слушаются". - запомнил Дуров слова своего собеседника.

Через несколько лет после бесед в доме Астафьева знаменитый артист снова пережил сильные чувства связанные с темой "панцирников". 9 мая 2002 года, находясь на задней площадке переполненного троллейбуса, Дуров оказался рядом со старым человеком в форме полковника, со многими воинскими наградами на груди. Артист поздравил человека с Днем Победы. Тот растроганно поблагодарил и сказал, что подобные поздравления сейчас редки. Общие официальные, конечно, есть, а вот человеческое душевное поздравление - это стало редкостью.

-Ну как же! Вы ведь страну защищали - этого не забыть!

-Не просто защищали, - ответил старый полковник, - а наступали там, куда других не посылали.

И, помолчав, добавил:

-Да только о таких, как я, не вспоминают, а нас много было.

Артистическая интуиция подсказала Дурову то, чего еще не сказал (а скорее всего вообще никогда бы не сказал) старый вояка.

-А ведь я знаю, кто Вы! Хотите скажу?

И в ответ на недоверчивую улыбку произнес это необычное слово: "Вы - панцирник!"

У полковника аж слезы по щекам потекли. После этого была долгая откровенная беседа.

-Сколько же вас было, когда вас послали "смыть кровью свое преступление"? - спросил Дуров.

-Восемьдесят шесть человек, - ответил ветеран.

-И сколько же осталось?

- Один. Я один.

-А потом?

-А потом перевели в обычную часть. Воевал до самого конца и, как видите, дослужился.

(Скорее всего до того как его "зачислили" во "враги народа", это человек был офицером.)

Слушая все это в пересказе Виктора, я видел перед собой маленького и немного смешного Дурова, зажатого толпой в троллейбусе вместе с седоволосым человеком в парадном мундире 70-х годов, представлял себе выражение их лиц, на которых сменялись вежливость, заинтересованность, удивление, радость, печаль - и при этом своим воображаемым зрением я замечал, что вдалеке, как бы за пеленой сиреневого тумана находятся еще два человека. Один из них, откинулся на спинку старого домашнего кресла, и задумчиво смотрит перед собой и немного вверх, а другой, сгорбившись сидит на табурете, руки его просунуты между рогульками костылей, в правой ладони он зажал чашку с остатками вина, глаза его опущены вниз. Эти двое внимательно слушают беседу знаменитого актера с необычным полковником, - и на их лицах царит спокойная отрешённость, потому что все слышанное они сами видели, сами пережили. Всё это им давно известно.

Сильнее страха смерти.

Этот рассказ я услышал лет 30 назад от курянина Виктора Ивановича Долгова. В то время Виктор Иванович был ещё не старым человеком, работал художником оформителем. Вместе со мной этот рассказ в подвальной художественной мастерской краеведческого музея слышали А. Г. Горяинов и В. Л. Акимов, к сожалению ныне уже покойные. Сам В. И. Долгов ещё жив, хотя ему перевалило за восьмой десяток. Итак, вот что он рассказал нам три десятка лет назад.

"Где-то в июле 1941 года Харьков часто и сильно бомбили немцы. Для защиты людей от бомбежек на улицах города были вырыты "щели" - узкие глубокие траншеи. Они были даже рядом с памятником Шевченко.

Иду я однажды домой - и вот слышу сигнал воздушной тревоги. Ладно, думаю, пока налетят, - я из центра убежать успею. Бомбили ведь только центр да большие заводы. Прибавил шагу, но слышу, что гул как то быстро нарастает. Гул надсадный, тяжёлый: значит бомбовозы загружены под самую завязку. Соображаю что домой не успеть, прямо сейчас начнется. Я в ближайшую щель прыгнул, согнулся и сижу. И действительно, через минуту где-то недалеко ка-ак ахнет! - аж земля под ногами поплыла и со стенок мне на голову комья посыпались. Потом еще, еще. И вот уже слышу, как бомбы воют прежде, чем упасть. И всё ближе, ближе. Земля ходуном ходит, грохот прямо-таки по ушам бьет. Страх меня такой охватил, аж затошнило. Ну, думаю, все - конец мой пришел.

И вдруг в этом аду слышу где-то рядом женский стон. Знаете, так: А-а! А-а! Мужики, мне тогда четырнадцатый год пошел, я совсем пацаном был, но сразу понял, что так раненые не стонут. Природа мне подсказала причину таких стонов. У меня в голове мелькнуло: "Да не ужели правда?!": - И сразу, вроде, страх куда-то отодвинулся. А щели, кто из вас помнит, рыли зигзагами, чтобы с любой стороны от осколков можно было укрыться. Я в своем отрезке мог видеть метра на три в обе стороны, а все, что дальше, - за углами скрывалось. Прополз я вдоль стенки, заглянул за угол - и вот она, сцена! Ох, ребята, сорок лет прошло, а до сих пор, как в кино это вижу! Он ее к стенке прижал, и руками под коленками придерживает, а она его за шею обняла. Голова у нее откинута, прямо на уступе траншеи лежит. Береточка сползла, - а волосы , как спелая солома! И самое сногсшибательное для меня - её белая полная ляжка и его пальцы, впившиеся в это женское тело. А она: А-а! А-а! Что тут со мною было! Мне ж, повторяю четырнадцатый год шел, а в это время у ребят по целым суткам напряжение не спадает. И такое увидеть! Для меня в тот момент все исчезло: и гул самолетов, и тряска земли от взрывов - я уже ничего не замечал, видел только это - и аж сердце колотилось в горле. А тем двоим на все было наплевать, хоть сто бомб взорвись сразу - они бы не заметили: потому что самым главным делом в жизни занимались… Ну а когда это у них закончилось - я тоже начал приходить в себя, и тогда уж стыд почувствовал. Не дай бог, думаю, заметят, что я за ними подсматривал. А бомбы в это время уже, вроде бы, все дальше и дальше взрываются. До конца налета далеко было, потом еще одна волна самолетов пошла, но я в себе уже никакого страха не ощущал. Выбрался из щели - и домой побежал.

Вечером подает мне мать ужин - а у меня в горло ничего не лезет: стоят перед глазами эта копна ржаных волос и белое женское бедро. Всю ночь заснуть не мог.

После этого случая, ребята, детство мое и закончилось. Вскоре я за девчонками стал бегать…

Виктор Иванович улыбнулся и поднял свой стакан: "Давайте выпьем за любовь, которой даже бомбёжки не страшны. Пока такая любовь существует, - род человеческий не иссякнет."

©ВАЛЕРИЙ ВЛАСЕНКО,
        Предоставленно автором специально для сайта "Курск дореволюционный".