автор: В.Г. Власенко

Снежная дрема

31 декабря 1982 года.

Ночью выпал небольшой снег и прикрыл старые сугробы порошей, столь желанной для охотников. Вчетвером поехали на "разведку", но брат и его сосед на всякий случай взяли с собой ружья. Недавно отремонтированный "козлик" весело бежал по увалам правого коренного берега Свапы. Между Ладыгино и Камсулей выходили из машины трижды, осматривали поля и справа, и слева, но ни заячьих, ни лисьих следов не нашли. Ещё два раза останавливались за Камсулей, ближе к Пальцево. Там обнаружили сначала один след, а затем, в километре от него - другой. Оба зайца с разных сторон ушли в один и тот же лог, крутые отвершки которого густо заросли кустарником.

- Ну, теперь они выйдут на поле только ночью, - сказал сосед брата. - Поедем-ка в Узры, там посмотрим.

Возвращались по киевской трассе и, не доезжая до поворота на Дмитриев, свернули к Узрам. Я вышел на ровный берег высокого мыса, а ребята поехали дальше, к отвершку, где давно стоит брошенная цыганская телега.

Наша среднерусская природа даже летом не богата на эффектные панорамы, а зимой пейзаж и вовсе кажется пустынным. Снежные поля у горизонта сливаются с белёсым небом. И только серая щетина перелесков расчленяет эту белую монотонность. И всё же есть в наших краях живописные оазисы, где и зимой глаз любуется прихотливыми линиями и затейливыми переливами света и тени. Это старые, заросшие лесом балки, называемые у нас логами. Вот и мы спустились в отрог такого лога, имеющего даже собственное, довольно странное имя - Узры. Основное русло Узров тянется километров на семь - от Фокино до Докторово-Кузнецовки. Летом на пологих склонах Узров и на его широком днище пасется деревенский скот, окрестные хозяйства скашивают густые травы, по посадкам в изобилии растут грибы. Сейчас, зимой, белая красота урочища завораживает, и даже подавляет. Начавшее проглядывать солнце только усиливает почти лунные контрасты света и тени. Заснеженные мысы, подступающие к широкому днищу балки, выглядят айсбергами среди замёрзшего моря. Тишина такая, что становится тревожно на душе. Кажется, что ты очутился в дикой безлюдной местности, и неизвестно, куда идти, где искать человеческое жильё...

Наваждение снимает резкий, приятно знакомый стрекот. На ржавом фоне не опавшей дубовой листвы чёрно-белым платочком замелькала сорока. Она села на корявую грушу и задиристо, по-бабьи, начала осыпать кого-то трескучей руганью. Через минуту из левого отвершка показались охотники.

- В самом верху, на выходе в поле, лосей видели, в осиннике стоят, - сказал брат, когда я не без труда по сугробам спустился вниз.

- Была бы лицензия, запросто завалить можно, - вздохнул сосед.

- Да ведь мы уже в пригородной зоне, они здесь непуганые. Это всё равно, что в корову стрелять, - говорит брат. - Убьёшь за секунду, а с тушей возиться целый день. Получается не охота, а мясозаготовки.

- Зайцы есть?

- Свежих следов полным-полно. Как минимум, два где-то здесь гуляют. Вон, видишь лапки? Это он в другой верх, что напротив, подался. Пойдём с нами, посмотрим - он где-то недалеко.

Трудная ходьба по сугробам разгоняет кровь и рождает простую, но сильную телесную радость. Идешь, пыхтишь, как бык, а губы сами растягиваются в блаженную улыбку. Хорошо, что можно вот так пробираться по незнакомым перелескам и лощинам, дышать чистым холодным воздухом, смотреть на это снежное одеяло, синее в тени и розовато-золотое на солнце, любоваться переплетением лиловых зарослей орешника и черёмухи.

Зайца мы так и не увидели. Следы показывали, что длинноухий выбрался из отвершка и поскакал в поле. Вскоре мы разыскали укромную поляну, разгребли ногами снег до земли, наломали с деревьев сухих веток и развели костер. Шампуры с кусками свинины положили на две длинные палки из орешника. За концы палок с обеих сторон можно было держаться, не боясь огня. Вскоре свинина поспела. Шашлык получился чертовки вкусным и сочным. Даже водка на морозе показалась не столь противной, как обычно. Разогретые алкоголем ребята, весело и громко обсуждали перипетии охотничьей разведки, но я заметил, что наши голоса глохнут здесь же, на дне заснеженной лощины, а уже в нескольких метрах от нас деревья по-прежнему дремлют в белой тишине.

Зимний день короток. Когда мы выехали на автостраду, солнце уже закатывалось за горизонт. И тут наш "козлик", без особого труда преодолевавший крутые увалы и глубокие снега лощин, начал странно дёргаться, кашлять, и вскоре остановился. Ребята сгрудились у открытого капота. По их отдельным фразам и крепким выражениям я понял, что поломка серьёзная. Быстро темнело. К югу от дороги лежало большое поле. Длинные, низкие скирды на нем, покрытые пластами старого снега, напоминали огромных, давно уснувших животных. С каждой минутой таяли бедные краски зимнего вечера, и скоро на потемневшем просторе трудно было что-то разглядеть. Только чёрные ленты далеких лесополос выделялись на призрачно-светлом фоне полей. Вскоре над головой появились первые небесные светлячки. Еще через десять-пятнадцать минут горний театр полностью раскрыл свою великолепную сцену.

Я смотрю на давно знакомую, но вечно завораживающую картину зимнего неба. Именно сейчас, в конце января, космос показывает землянам самые красивые созвездия и самые яркие звёзды. В центре этой бриллиантовой россыпи, на юго-востоке, расположился Зимний треугольник. Сириус - это его нижняя вершина. Левая, восточная вершина треугольника - белый Процион, а справа, на западной вершине, горит красноватая Бетельгейзе. Она, а также Ригель, Беллятрикс, Сиаф и Альциона, составляют красивейшее созвездие Орион. Выше Ориона с востока на запад расположились Близнецы, Возничий и Телец. А над самой головой, почти в зените - Большой Ковш, ручка которого в середине зимы всегда показывает на север...

Послышалось рычание автомобильного мотора. Мне крикнули, чтобы я зашёл в машину. Замёрзшие охотники спешили домой.

Природа наделила человека долгой жизнью, дала ему быстрый ум, зоркие глаза. Но миллионы людей в череде забот и круговерти развлечений не удосуживаются неспешно рассмотреть звёздное небо и подумать о вечности. А вечность своими сияющими очами все смотрит и смотрит на нас...

Нежданная радость

2 апреля 1994 года.

Всю ночь за окнами свистел ветер и гремели старые железные кровли. Порывы воздуха срывали с веток яблонь полузамёрзшие дождевые капли и с большой силой бросали их в окна. Сквозь тревожную дрёму казалось, что кто-то незваный стоит в саду под студеным дождём и время от времени швыряет в стёкла горсти ледышек.

К утру ветер стих, дождь прекратился, но рассвет был пасмурный, ещё не отогнавшим от себя наваждение беспокойной ночи. По небу густо плыли тяжёлые рыхлые облака. Солнце даже не проглядывало. Как всегда при перепадах давления, у меня сильно болела спина, мозжило в левом бедре и при каждом шаге стреляло в щиколотку. По дороге на работу я видел вокруг всё мокрым и унылым. Тяжело согнулись измочаленные ночной непогодой ветви деревьев, неприветливыми грязными пластами лежал на газонах и крышах набухший от воды снег, а тротуары встречали холодной слякотью и наледями, коварно прикрытыми тонким слоем грязи. Когда подошёл к Барнышёвке, неожиданно посыпалась белая крупа.

В мрачном настроении я проклинал хвалёную русскую зиму, нагло прихватывающую добрую половину весны. Поясница и нога заболели ещё сильнее. Голову будто стянуло тугим резиновым обручем. С трудом я поднимался к Троицкой церкви, напряжённо всматриваясь под ноги, чтобы не наступить на замаскированную линзу льда. Между тем, уши мои улавливали какие-то странные и вроде бы очень знакомые звуки. Будто часто-часто попискивали и поскрипывали рельсы под колёсами тормозящего трамвая. Но что-то он долго тормозит... И звуки не оттуда, не от линии. Вот опять, всё ближе и ближе... Наконец мозг вбрасывает в сознание догадку: так ведь это же...! Я поднимаю глаза к небу. Точно! Прямо над крестами, в холодном высоком просторе медленно плывёт на восток большой косяк гусей.

Я стою, разинув рот, уже почти не чувствуя свои болячек, позабыв обо всём. Эти секунды, в определённом смысле, какие-то фантастические. Внизу, по грязной площади, натужно рыча и выбрасывая струи вонючей сизой гари, проезжают грузовики, скрежещут колёсами и стучат по рельсам трамваи, уставившись себе под ноги, спешат по делам люди, а там, вверху, под чистым, но неприветливым пологом туч, летят большие красивые птицы и кричат, кричат о чём-то своём... Давно я придумал себе хорошую примету: если увижу весной станицу гусей - значит, год будет счастливым. Но что интересно, каждый раз, в начале весны, я забываю об этом, будто кто-то специально закрывает в моей голове определённые ячейки памяти, а потом, в нужный момент даёт мне неожиданную радость.

"Да неужели весна пришла?", - с облегчением, но и с некоторым сомнением думаю я про себя, остановившись у входа в планетарий. И тут же, опровергая мои сомнения, разорвалась сумрачная пелена над головой, и высокая крыша старинного особняка засияла под лучами выглянувшего солнца. И опять послышались клики гусей в вышине. Прямо по границе грязной серой тучи и чистого синего неба проплыл на северо-восток ещё один косяк птиц, раза в два больше первого.

И незаметно ослаб обруч, сжимавший голову, и стала затихать боль в спине, и побежали по ноге лёгкие электрические мурашки. А чистая синяя полынья между тучами всё увеличивалась и сияла всё ярче. И в студёной сырости утреннего воздуха почувствовались первые волны тепла.

Весенняя горячка

27 апреля 1988 года.

По просьбе двоюродного брата ездили в Махновку, что под Суджей, навестить заболевшую бабушку Евсеевну. Я не заводил свой Запорожец с октября, поэтому приготовился к дорожным неприятностям. Но, против ожидания, доехали мы быстро. Свозили Евсеевну в поликлинику, затем устроили ей свидание с сестрой, живущей в Замостье, и привезли оттуда племянницу Евсеевны, которая согласилась дня два-три посмотреть за тёткой. В начале четвёртого мы с Евгением закончили необходимые хлопоты.

- Поедем в Гуево, посмотрим на аистов, - предложил я.

- Тогда давай Лёньку Кочета возьмём с собой. У него всегда удочки и прочие снасти наготове, а я с удовольствием у реки посижу, рыбку половлю. Он, кстати, знает, где там переночевать.

В шестом часу, когда солнце только клонилось к западу, мы, объехав старый дворцовый парк, остановились на ровной луговине у излучины Псла. Мерный, томный стон весенних лягушек плыл над речной долиной. Справа, над самой рекой, поднимались крутые лесистые косогоры, уходящие к Горнали, а слева располагалась широкая приречная низменность с лесочками, лугами, старицами и болотами. Ребята начали разбирать рыболовные снасти, а я пошёл вверх по течению к старым, полузасохшим ракитам, на которых гнездились аисты. Ещё пробираясь через ивовые заросли, я увидел впереди что-то ярко-жёлтое, а когда густые кусты остались позади, - я пожалел, что со мной нет фотоаппарата. Зеленоватые водные плоскости низин как прекрасные ковры, были вытканы золотыми купавками. Несколько минут я стоял, стоял, любуясь весенним рукоделием природы. Моя неподвижность позволила мне увидеть две интимные сцены. Прямо по золотым соцветиям пробежали две курочки-камышницы, смешно переставляя длинные тонкие ноги и кланяясь головками в такт своим шагам. Та, что бежала сзади, растопыривала крылья и любовно поклёвывала свою подругу. Не успели скрыться водяные курочки, как послышалось сиплое покрякивание селезня. Из-за рыжей камышовой заросли, насквозь пронизанной новыми зелёными стрелками, выплыла парочка уток. Селезень, с ярким зелёным зеркальцем на боку и с завитушкой на хвосте, суетился вокруг своей избранницы, заплывая то с одного бока, то с другого, и всё время норовил ущипнуть её клювом в затылок...

На деревьях, из раскрытых почек только-только выглядывали сложенные колпачками листья, но кустарники уже основательно зеленели. Именно оттуда, из ярких зелёных кущей, щёлкали, звенели и посвистывали неведомые птахи. Я пошёл вдоль старицы. Скоро заросли на том берегу расступились, и мне стало хорошо видно то, из-за чего я сюда добирался. На низком берегу старого русла поднимались раскидистые, несколько приземистые ракиты. Три из них были как бы накрыты большими плоскими шапками. На двух "шапках" стояли бело-чёрные длинноногие птицы. Вот они, мои знакомцы, которыми я любуюсь уже несколько лет! Как раз в это время к одному из гнёзд подлетел ещё один стройный красавец. Лишь только его голенастые ноги коснулись птичьего жилища, он, высоко подняв клюв, и даже закидывая его несколько назад, начал выщёлкивать частую дробь, рассказывая своим аистиным языком о том, как хороша жизнь и как он любит свою прекрасную аистиху.

Я посмотрел вверх. там, упиваясь простором и светом, умело используя струи тёплого воздуха, медленно и без усилий кружили большие птицы. Поискав глазами по луговине, лежащей в сторону Плёхово, я увидел ещё двух аистов, которые казались полностью белыми, потому что нижние чёрные части их тел скрывались молодой луговой порослью.

Я смотрю и смотрю на стройных крылатых великанов. Мне кажется, они чувствуют собственное достоинство и свою величавость. Это их низины и болота, это их небо, это их страна. Розовоклювые красавцы, спокойно вышагивают по лугам, кружат над речными извивами, и как дозорные Её Величества Природы оглядывают окрестности с высоких своих гнёзд.

Когда я вернулся на прибрежную луговину, там уже горел маленький костёр, и над ним, на дюралевой перекладине, висела кастрюля с булькающим кипятком. Ещё через полчаса два десятка очищенных плотвиц и краснопёрок превратили кипящую воду в довольно наваристую уху...

На закате начала разливаться прохладная сырость. Томный стон лягушек всё усиливался. Лёнька, который уже побывал у своих знакомых в селе, приглашал нас переночевать в доме, но мы с братом решили остаться у реки, благо в машине лежали куртки, и даже одеяла.

- Ну, тогда, давайте закидушек побольше поставим, - сказал Кочет. - Я уйду попозже, а на зорьке вернусь.

Они с братом стали готовить дополнительные снасти для ночного лова. Смеркалось. Казалось, что угли костра в подступающей темноте светились всё ярче. Я, по давней привычке, стал отыскивать на небе первые звёзды, чтобы сориентироваться на этом беспредельном просторе. "Так, сейчас конец апреля, одиннадцатый час вечера. Зимний треугольник, если уже совсем не скрылся, где-то над западным горизонтом. Во всяком случае, Процион должен быть ещё высоко, а правее его парочка Близнецов... Точно, вот они!" Высоко, в южном секторе неба расположился большой, но не яркий Лев, а еще выше, прямо над головой, Ковш Медведицы указывал ручкой на восток. И на воображаемом продолжении его ручки оранжевым светом ярко горел Актур.

Неожиданно откуда-то слева, почти рядом с нами раздалась громкая, очень характерная трель.

- Неужели соловей? - спросил я.

- Он самый, разбойник, - прислушавшись, ответил Лёнька Кочет. - Ишь, как выщёлкивает! Ну, теперь все: раз уж он запел - девкам и ребятам спать некогда.

Мы помолчали. Каждый из нас вспоминал свою весну. Над сонной рекой неслись всё новые трели чистых высоких звуков, а с заречных низин гулкими волнами наплывал и наплывал томный стон древней прямо-таки мезозойской страсти.

Те белые высоты...

6 июля 2008 года.

Уже отцветает на городских улицах липа, по краям оврагов колышутся на ветру розовые заросли кипрея, вот-вот раскроются красные головки чертополоха. Рогоз по берегам Тускари выбросил коричневые бархатные «сигары», тростник стоит высоченной стеной, а маленькие речные заводи уже затягивает зеленая пелена ряски. Да, солнцеворот позади... Еще полторы-две недели — и закончится лучшая пора лета.

Сегодня прошелся берегом Тускари от Кировского моста и почти до Поповки. Я много лет смотрел на эту часть реки, проезжая по мосту трамваем, и часто думал: надо как-нибудь выйти здесь на остановке, спуститься по знакомой крутой лестнице к воде, а затем, как в юности, пройти береговой дорожкой под лесистым холмом к тем белым крутым косогорам, которые, как маяки, видны не только с моста, но даже в окнах поезда, приезжающего из Москвы.

И вот я иду правым берегом и вижу, что лесистые склоны ближайшего холма застроены добротными, но некрасивыми домами, что давно знакомые мне прибрежные тропинки погребены под насыпью новой дороги, которая во многих местах уже успела разрушиться под напором дождевых потоков. На полуразрушенной насыпи выделяются глубокие автомобильные колеи, но ни машин, ни людей я не встретил. Дорога заросла высоким жестким бурьяном. Когда-то путь этот был хорошо проторен. Ежедневно в послеобеденные часы на мосту выходили из трамвая жители Поповки, и далеко была видна вереница баб, несущих за спинами мешки или перекинутые через плечи корзины. Когда троллейбус пустили до трепельного комбината, поповские стали ходить другой дорогой, а эти берега заметно опустели.

В конце 50 годов противоположный низменный берег открывал широкий обзор лугов, окраинных улочек Ямской, насыпи железной дороги и далеких синеватых лесополос. А с косогоров хорошо просматривалось извилистое углубление старого русла, еще кое-где поблескивающего водой. Тогдашний пейзаж этих мест почти в точности соответствовал картине А.Дейнеки «Река Тускарь под Курском», написанной в 1945 году. Восторг с примесью печали охватывал меня, когда я взбирался по крутым откосам и с высоких пустошей, пропитанных медовым запахом подмаренника, подолгу смотрел на эти влекущие дали.

Позже, в 61-м году, старик Антимонов, преподававший на геофаке картографию, обучал нас на этих берегах приемам глазомерной съемки. Однажды он провел нашу студенческую группу от Сапогово до Кировского моста, и долгие годы после этого у меня хранилась «гармошка» бумаги-миллиметровки, на которой вычерчен пройденный нами участок реки со всеми извивами и береговыми приметами.

Уже тогда, будучи студентом-первокурсником, я заметил, что плоский луг против белых косогоров начал зарастать кустарником, что уже почти неразличимо старое русло, уходившее к Ямской. И как-то очень быстро после этого, лет за пять-семь, на левом берегу вырос густой пойменный лес. Я думаю, что кроме прочего, это было следствием газификации города: люди перестали нуждаться в дровах. Пейзаж, видимый с моста, сильно изменился. Этот уголок города стал уютнее, веселее, зато исчезли просторные дали, некогда показывающие горизонт аж до Щетинки и Ушаково. А над белыми косогорами Поповки, если посмотреть со стороны Ямской, уже поднимаются «высотки» нового «московского» района.

И вот сегодня я дошел до самого дальнего мергелевого холма, до того места, где река, петлявшая по луговым низинам, подходит к высокому коренному берегу. Я смотрел на уходящие вверх белые кручи и памятным зрением увидел ее и себя, стоящих высоко над рекой почти полвека назад. Как легко, смеясь, поднялись мы тогда на плоскую вершину утеса, заросшую низенькими, но густыми и душистыми травами. Теперь мне туда не добраться... Да и зачем? Что мне делать одному на высотах, предназначенных когда-то для молодых романтических мечтаний, а теперь заставленных неряшливыми шеренгами частных гаражей.

На обратном пути, когда я проходил под лесистым холмом станции юннатов, из густых зеленых шатров послышалась песня малиновки. В духоте июльского дня мне показалось, что где-то рядом зазвенели струйки холодной воды, перекатываясь по хрустальным камешкам.

Я поднялся на мост и еще раз посмотрел на дальний белый утес. Воодушевление, гордость, любовь и нежность переполняли стоявшего когда-то на нем десятиклассника. Он обнимал свою первую девушку, и ему казалось, что вместе с нею они пройдут через всю жизнь, преодолеют любые трудности.

Судьба со мной обошлась довольно круто. Но та белая высота, та юная полнота чувств остались в памяти навсегда, и эта память помогает мне жить

Родительская печаль

27 августа 1995 года.

Шур Шурычу я не звонил больше полугода, а чтобы он позвонил первым - такого я давно не припомню. Но позавчера слышу в трубке его голос: "Давай, старик, встретимся".

- Что случилось?

- Да ничего, просто поболтаем, а то кошки на душе скребут.

- Ладно. Махнем на Косиновский пруд. Буду ждать завтра в три часа у троллейбусной остановки на Трепельном.

- Договорились.

...К пруду спустились по заросшей лесом тропинке, мимо высокой чащи бурьяна и кустов синеющего тёрна, далее между молодыми дубками и среди красных кустов боярышника. За тополиной аллеей подошли к самой воде, повернули направо, и не спеша двинулись по берегу к верховьям. Припекало солнце, и нас окружало сухое тепло, дополняемое приятным дыханием от водной поверхности. Лето будто и не собиралось уходить. Но прибрежная дубрава была задумчиво тихой, а небо каким-то пустым и необычно просторным.

- Что-то птиц не слышно, - заметил Шур Шурыч.

- И не видно. Стрижи ещё неделю назад туда-сюда носились будто сеть под облаками плели. Нету! Вырастили молодняк - и на юг!

- А остальные? Неужели, все улетели?

- Да нет, где-нибудь недалеко. Но им уже не до пения: птенцы подросли, семьи распались. Сейчас молодые в стайки сбились, кочуют по полям и опушкам, кормятся, силы набирают.

Мы подошли к верховьям пруда, где водное зеркало постепенно исчезает под слоем ряски, щёткой камыша и кудрявыми зарослями лозняка. Здесь долина сужается, и к речке, питающей пруд, подступают высокие берега, заросшие мелким дубняком и сизыми терновыми крепями. Мы вышли к маленькой кулижке у самого русла. Прямо в центре этой укромной поляны, как на картине художника, возвышалась яблоня с удивительно крупными для дички, красивыми плодами.

- Давай здесь посидим, - предложил Шур Шурыч. - Уютное местечко, мне здесь нравится. Он сел лицом к речным тростникам, а я лег на прогретую солнцем траву. На ближайшей тростинке одинокая серенькая пташка, чистившая пёрышки и время от времени странно замиравшая в неподвижности, будто задавала себе вопрос: а чем же мне теперь заняться?

- Да, как ты сказал, птенцы подросли, семьи распались... Это не только у птиц.

- В чем дело, Шур Шурыч? ВЫкладывай!

- Да что выкладывать... Двадцать пять лет одно и то же: работаю да сплю. Вкалываю, как негр на плантациях, сколько можно!

"Как негр на плантациях...". Я смотрю на седые лохмы Шур Шурыча, вспоминаю шестидесятые годы, набриолиненный кок, широкоплечий пиджак, брюки дудочками, белые носки, туфли на толстой микропорке и тогдашние модные выражения.

- Прошвырнись по Бродвею, закадри чувиху - все будет о, кей!

Мой собеседник смотрит на тростниковые заросли, ноя чувствую, что видит он нечто совсем другое. Его лицо смягчается в улыбке.

- Да, Бродвей... Откадрились мы.

Над головами послышался тревожно-жалобный клич. Мы увидели крупную рыжеватую птицу хищно изогнутым клювом.

- Коршун, что ли? - спросил Шур Шурыч.

- Да нет, кажется, лунь, - и рассмотрев тёмные пятна на крыльях, убеждаюсь: - Точно, пегий лунь. А во ещё два.

"Кы-и, кы-и" - кричала пегая птица, и я сообразил, в чём дело: это мать тревожится за своих птенцов. Слышалось в этом крике вековая печаль всех родителей, отдавших много сил и нежности на выкармливание и вынянчивание детей и понявших однажды, что подросшие дети уже не нуждаются ни в их заботе, ни в них самих.

- Как твой Сережка? - спрсил я Шур Шурыча.

- Эх! Малый он хороший, грубости я от него не знал никогда. Но как подрос, перестал со мной разговаривать - и все. Начнешь его о чем-то спрашивать, чтобы завести беседу - он сразу: "Мне некогда, я спешу" и улизнет. Я ему сто лет не нужен. Помню, мечтал: подрастет сын, вместе хозяйством будем заниматься, пристройку сделаем, на рыбалку ходить будем. Чёрта лысого! И нельзя сказать, что лентяй. Если дам задание - сделает, но сам без меня. Специально ждёт, пока я уйду. Обидно, старик, я ведь ему отец.

Шур Шурыч знакомым движением, как сорок лет назад, вытащил чистый носовой платок, аккуратно развернул его, погрузил туда свой массивный нос и очень громко высморкался. Это его заметно успокоило.

- Давай-ка, старик, по глоточку коньяку примем. У него в руках оказались небольшая плоская бутылка и складная золотистая стопка. - А вон и яблочки рядом висят.

Я принёс несколько самых крупных плодов с аппетитно красными боками и взял из рук товарища стопку.

- Ну а как ты, старик, как дочка?

- Она - единственная моя радость в жизни, ты это знаешь. И, слава богу, любит и понимает меня.

Я казал правду. Но продолжать мне не хотелось. Не хотелось говорить, что дочка вечно занята в университете, живет у матери, а мня навещает раз в неделю. Остальные дни в моём доме пусто и уныло.

- Давай-ка ещё глоток. Я выпил и надкусил спелое красивое яблоко. Челюсти свело от вяжущей кислоты. Шур Шурыч усмехнулся.

- Я уже попробовал. Вот они, плоды жизни: издали приятно, а на вкус - кислятина и горечь. Одно расстройство.

Благородный напиток между тем делал своё дело. Тугие болезненные пружины в голове ослабли, из-под сердца уходила сосущая пустота. Мы сидим под тёплым солнцем, и наши жалобы постепенно переходят в дружескую болтовню.

- Маше моей через три дня в школу, не заметили, как лето пролетело.

- Да, по вечерам на небе уже квадрат Пегаса виден, а Медведица хвостом на запад показывает.

- А что это значит?

- Да то и значит, что осень на носу. Недельки через две-три дожди да холода начнутся и листья полетят.

- Мы тоже, старик, облетаем. И нам скоро кранты.

- Не пугай, Шур Шурыч, мы ещё поскрипим.

- Если серьёзно, помирать мне никак нельзя. Кровь из носу, а Маняшку на ноги надо поставить.

И Шур Шурыч, он же мой одноклассник и друг детства Шурка Федоров, начал с аппетитом грызть кислющее произведение дикой лесной яблони.

А над головой всё кычет и кычет старая пегая птица с потрёпанными крыльями, всё говорит что-то молодым, предостерегает их. А тем не интересно. Они упиваются своей молодой силой, захвачены прелестью полёта, свободой, простором. Крутыми спиралями они парят в небе и весело переговариваются между собой.

Четыре ступени осени

16 октября 2010 года.

Осень всегда представлялась мне лестницей, низводящей нас из ясного теплого лета в сумрак и стужу зимы.Первая, самая верхняя ступень этой воображаемой лестницы — «бабье лето». Последние годы череду устойчиво жарких дней в сентябре стали объяснять глобальным потеплением. Но синоптики знают, что сентябрьская теплынь была обычной и полвека, и век тому назад.

В дореволюционной России «бабьим летом» называли лучезарные деньки, начинавшиеся после 1-го сентября и длившиеся неделю, а то и две подряд. В переводе на наш григорианский календарь — это период времени с 14-го по 25 сентября, до дня осеннего равноденствия. Прощальный спектакль лета нередко длится весь сентябрь. и этому есть вполне понятные объяснения. Воздух, почва и вода постепенно отдают свое тепло, накопленное за летние месяцы, а ночи еще не настолько длинные, чтобы эту энергию полностью выбрасывать в холодный космос. Сентябрьское утро встречает нас не знобящей сыростью, а приятной прохладой. Над крышами летают маленькие белогрудые ласточки, а по лесным тропинкам бегают зяблики, потому что и на земле, и в воздухе еще много насекомых. Но уже появились желтые пряди в густых кудрях берез, а темные верхушки лип и каштанов светлеют и подсыхают, будто выгорая под ярким сентябрьским солнцем.

Наступает, а затем и проходит осеннее равноденствие, но природа, кажется, никак не может отряхнуть с себя летнюю истому. На городских окраинах, на крылечках своих домов старушки умиленно вздыхают: «Вот благодать божья! Хотя бы еще недельку продержалась». И продолжают встревоженно: «Зима-то ожидается лютая. По телевизору говорили, что такой тыщу лет не было...»

Блаженная истома заканчивается внезапно: ночью над городом прошумел теплый ливень, а затем вдруг дохнул и стал набирать силу совсем не теплый ветер. К утру опять задождило, однако это уже была мелкая, холодная, по-настоящему осенняя морось.

Чуть больше недели длилось похолодание, но как сильно изменило оно все вокруг! Когда снова выглянуло солнце, его лучи высветили пожухлые клены и вязы, наполовину облетевшие тополя и осины. Опять потянулась вереница ясных теплых дней, но это уже другая ступень лестницы — золотая осень.

Хотя к полудню столбик термометра иногда поднимается к отметкам +20, +22, но вечером воздух быстро охлаждается, а по утрам железные крыши нередко белеют инеем. Листва деревьев наливается яркими красками. Вязы будто покрыты охрой и суриком, клены стали бронзовыми, осины — лимонно-желтыми, а рябины — кирпично-красными. И вот начинается печальная, но прекрасная пора листопада.

Если до этого некоторые деревья оголялись под порывами ветра, то сейчас листья обильно падают и в ясные погожие дни, и таинственно тихими ночами. Идешь по лесной тропинке — под ногами звонко шуршит подсохшая листва, а остановишься, застынешь на месте — и услышишь легкий шорох, будто невидимые существа крадучись проходят мимо тебя. На фоне темных стволов беспрестанно мельтешат пятна ржавого железа, зеленоватой меди и чисто сияющего золота, рождая в душе спокойное смирение перед всевластным временем.

В октябре крутизна осенней лестницы наибольшая: за месяц дни укорачиваются на 2 часа 15 минут, а ночи на эти же два с четвертью часа становятся длиннее. Все чаще небо закрывает оловянно-серая пелена, тоскливо сеют бесконечно долгие дожди. «Прощальная краса» природы мокнет и тлеет, превращаясь в однородно-бурую массу, укрывающую корни лесных трав и цветов. Лестница времени опускает нас еще на одну ступень — в позднюю осень.

...Однажды ночью выйдешь на крыльцо и вдруг ощутишь, что многодневная затхлая сырость исчезла — и ты с наслаждением вдыхаешь сухую холодную свежесть. Глянешь вверх, а небо чистое, звездное! Ручка Большого Ковша показывает на северо-запад а высоко над горизонтом сверкает алмазная брошь Плеяд.

Погожие дни поздней осени бывают пронзительно ясными. Под низким солнцем четко рисуются фасады и крыши домов, над ними затейливым узором чернеют оголенные кроны деревьев, а еще выше, на фоне ярко-синего неба, кувыркаются белые голуби. Хорошо! По тихим боковым улицам важно прогуливаются молодые мамаши, толкая перед собой детские коляски, и не сразу в них можно узнать развязных девчонок, еще совсем недавно кучковавшихся на перекрестках и задевавших прохожих парней.

Над заборами ярко алеют обильные кисти рябины, а с крыш домов свисают темно-красные, как густое вино, гирлянды дикого винограда. Там, где нет рева и тарахтения машин, погожие дни на исходе осени почти безмолвны. Застрекочат сороки, перелетая с трубы на трубу, постучит по старому вязу дятел, иногда расслышишь слабое пересвистывание синиц — и опять тишина. Только вечерами небо заполняют волны тревожных криков: это стаи галок летят на плоские крыши многоэтажек, туда, где ночами воздух суше и теплее, чем у земли.

Впереди последняя, нижняя ступень осени — предзимье. Что можно сказать об этой поре? Только то, что, устав от мешанины мокрых снегопадов, дождей и гололедов, люди мечтают об одном: скорей бы морозец и настоящий снежок.

©ВАЛЕРИЙ ВЛАСЕНКО,
        Предоставленно автором специально для сайта "Курск дореволюционный".