автор: В.Г. Власенко

Ладыгинский мужик - хозяин Рогозны.

Поздней осенью 1978 г. под Дмитриевом у деревни Борки, что между Барыбино и Рогозной, я разговаривал с пастухами и удивлялся тому как хорошо жители деревень знают свою местную историю. Мне рассказывали о событиях, происходивших за 4-5 поколений до жизни моих собеседников. Кое-что в этих былях звучит наивно и даже маловероятно, особенно когда речь идёт о временах полуторавековой давности, но с приближением к нашим дням эти истории становятся всё реалистичнее и подробнее. Вот одна из них, изложенная пастухом лет 60-ти. Привожу её почти дословно.

«Рогозна раньше Стрекаловкой называлась. Сюда люди от помещиков бежали; стрекачами, значит, их называли. А когда уже церкву построили – тогда и переименовали деревню в село Рогозна»

- А почему Рогозна? – спросил я.

- Да хто её знает, Рогозна да Рогозна.

- Может потому, что рогозу вокруг много росло? – предположил я.

- Может и так. Болота тут всегда были да и сейчас есть. Што камыша этого, што рогозы – всегда навалом.

Да-а… А уж как церкву решили строить – тут всем деревням вокруг работа была. Печи для обжига кирпича понаделали. Дед моей матери рассказывал ей, что он ещё молодым там на печах работал. Вот кирпич делали, так кирпич! Один о другой со всего размаху как вдарят – звенит будто колокол. Из ево же и дом барину построили. Здоровый был дом, красивый.

- Аразве сейчас его нет?

- Нету! Разобрали весь. В революцию хозяева уехали куда-то, а куда – никто не знает. Вот и начали тащить всё. Што тарелок этих разных, што ваз дорогих всяких – ох и много побили! Мужики, те что помоложе, подопьют и друг перед другом выхвалялись, кто больше тарелок одним ударом кулака разобьёт. У матери первый ухажер был Степан, так он хвалился, что поставили перед ним двадцать штук одна на другой, а он – хррясь! – и все вдребезги! Может и брехал, поди теперь – проверь. Да .. А потом и дом постепенно разобрали. Кирпич-то, да балки, да доски всегда в хозяйстве нужны. Теперь там ямы одни остались: всё, - даже фундамент выломали.

А последним барином в экономии был генерал Ланцович. Он тут почти и не жил, отдыхать сюда только приезжал. А делами всеми у него заведовал управляющий. Чистяков его фамилия, сам он из ладыгинских. Ну, мужик был: такие редко рождаются! Девять пудов весил! А дела обделывал – о-ох как! У него всё по книге: дебет, кредит, сальдо. Поди разберись! Сам генерал точно и не знал какие у него богатства, в дела управляющего не вмешивался. Чистяков ему только денежки аккуратно высылал. Было с чего посылать: одних коров в экономии восемсот голов было, да коровы какие! Заграничные! Вся Рогозна работала в экономии: коров подоить, коровники почистить, да навозом поля удобрить, чтобы хорошие корма для скотины росли, - на всё это много людей требуется. Чистяков каждого на нужное место ставил, с каждым расплачивался. Чего ещё там имелось - теперь не узнаешь. А у Чистякова всё на учёте, всё по книге рассчитано… А потом он сам себе экономию купил, где-то под Михайловкой, вроде.

И вот однажды генерал приезжает из Курска не на тройке, как всегда, а поездом. И уже прослышал, значит, что его управляющий да за его же счёт сам барином стал. А Чистяков как раз в это время или в город или к себе в Ладыгино на дрожках ехал. И вот тебе встречаются они на тамбе у второго моста: Ланцович со станции в коляске, а этот, значит, туда. Как увидел он генерала, эх, как вертает он назад, да как стебанёт лошадей – и в Рогозну. Прилетает туда, хвать расходную книжку – и в печку! Барин в дом заходит, а тот уже угольки кочергой перемешивает. Генерал видит што крыть нечем, засмеялся и говорит: Молодец што успел! А теперь вали отсюда, штоб духу твоего здесь не было!

Да, узнать бы, как потом их жизнь сложилась – заключил рассказчик. – Ну генерал - то ясно,в загранице устроился. А вот что Чистяков? Как он после революции приспособился?

Я возвращался в город по той самой «тамбе», о которой упоминал рассказчик. На ней ещё стояли и Второй и Третий мосты, как свидетели передвижения русла Свапы по обширному пойменному лугу. Перебирая в уме только что услышанную историю, я прикидывал, что восемьсот голов молочных коров генеральского стада – число сомнительное. Вероятнее всего, скот в основном был мясной породы и вся «экономия» специализировалась на производстве говядины. Но всё равно управляться таким хозяйством – для этого нужен и организаторский талант и волевая натура и жёстский характер. И мне снова представился боровоподобный краснолицый мужик с пронзительным взглядом умных серых глаз, цепко держащий в своих руках и генеральское хозяйство и всё прилегающее село…

Года через 3-4 в одной избе на краю посёлка Гришина я слушал местного старика о том, как образовался посёлок, как новопоселенцы дрались со снижанцами из-за луга, как гришинские парни ходили к снижанским девкам и на какие засады они при этом нарывались. В этих рассказах промелькнули эпизоды, которые, я почти уверен, повествуют о том самом девятипудовом пройдохе-управляющем. Очень жаль, что по каким то причинам, я отступил от своей привычки и не записал тогда воспоминаний гришинского старика. Поэтому пересказываю по памяти.

«Ещё до того, как здесь новый посёлок наметили, на этом берегу стояли две-три хаты, в них жили пастухи. Чьи стада они пасли, то ли снижанские, то ли ладыгинские, я сказать не могу, не знаю. Среди этих пастухов один выделялся,Егором звали. Не болтливый такой малый, но если что – за словом в карман не полезет – любого отбреет, хоть деревенского, хоть городского. А в Ладыгино мужик толстопузый жил, наглый такой. И даже не простой мужик, а богатый кулак. На Ладыгиной он вроде за барина считался. Так у него мода такая была: если ему кто-то не понравится – палкой по плечам! Да ещё и обругает на чём свет стоит. И вот на этом самом лугу едет он на дрожках, увидел малого, про которого я говорил и начал кричать: Отгони свою скотину, это мой участок! Тот ему спокойно отвечает: Езжай, дядя, своей дорогой, не лезь на рожон. «Ах, ты так щенок!» Слезает с дрожек и палкой своей замахивается. Да не на того напал! Наш палку у него вырвал и так отходокал толстопузого, что тот хрипеть начал. Мужики подбежали, еле-еле утихомирили малого. Подняли ладыгинского – тот стонет – посадили в дрожки и до самого дома его довезли. Говорят, он после этой встречи всю зиму проболел и уже больше никогда через гришинский луг не ездил.»

- А как фамилия того ладыгинского кулака? – спросил я.

- Сейчас не припомню – ответил старик – Но подожди-ка, подожди… Частиков!... Нет – Чистюхин!… Тоже нет. Вобщем что-то вроде этого.

- Может Чистяков?

- «Может и Чистяков. На Ладыгиной такая фамилия была. Но точно сказать не могу, стар стал, голова плохо варит. А ты откуда его фамилию знаешь?»

И я в свою очередь пересказал старику дела давно минувших дней.

Худое семя.

В апреле 1975 года мне пришлось почти целый день работать в большом селе Гахово Медвенского района. На обратном пути в райцентр наш автобус «забарахлил» и остановился в лощине между Александровкой и Нижнем Реутцем. Водитель пошёл искать ближайшее автохозяйство, а я поднялся из низины и подошёл к крайнему дому деревенской улицы. В воздухе уже ощущалась вечерняя зябкая сырость. На узкой лавочке перед калиткой сидел гладковыбритый старик в овчинном тулупе. Я поздоровался, сел рядом и чтобы завязать разговор поинтересовался, что думает многоопытный крестьянин о видах на предстоящий урожай.

- Эх, мил человек, у нас хоть какой урожай – всё равно начальство бегает да ругается. Если плохой – план не выполняем, а когда хороший – убирать некому. – отвечал старик. – Почти каждый год половина картошки в земле остаётся. Рабочих рук нет! Молодежь вся в город подалась, а у пенсионеров какие силы?

- И что, даже людей среднего возраста в деревне не осталось? – засомневался я.

- Остались человек пятнадцать, да только среди них или хитрованы, у которых сто причин, чтобы на полях не работать, или пьяноты от которых толку нет… Да вон один такой идёт, сейчас познакомишься.

К нам приближался человек в ватнике нараспашку, с лицом заросшим рыжей щетиной. Даже издалека было заметно, что он «под градусами».

- Моё почтение, начальник! Это твой автобус около речки застрял? Ты, небось, с проверкой к нам приехал? – громко, нарочито развязным тоном обратился ко мне подошедший.

- Нет мы едим в Медвенку, а потом сразу в Курск.

- Не хочешь, значит, поинтересоваться как мы тут живём! – в голосе мужика послышалась беспричинная пьяная агрессивность.

- Не приставай к человеку. – спокойно сказал старик. Это люди проезжие, тебя они не касаются… Поинтересовались только какой будет урожай.

- Урожай?! – подвыпивший приподнял брови в показном удивлении. – А зачем вам, городским, урожай. Вы там по асфальтам ходите, в магазинах булки да кренделя покупаете. Это мы, деревня, в земле копаемся, об урожае думаем.

- Много ты в земле копался! – усмехнулся старик. – Только в кустах сидишь да к бутылке прикладывашься.

- Ты, Макарыч, зря не болтай, я не хуже других! Но ездить верхом на себе не позволю! Мы, Тимохины, испокон веку тут живём и шею под хомут никому не подставляли!

Мужик покачнулся и выказал явное намерение сесть между мной и стариком, очевидно затем, чтобы удобнее вести с нами перепалку. К счастью, невдалеке показалась женская фигура, и мы услышали крикливый голос: «Чего ты сюда забрёл? Я тебя битый час ищу! Иди домой, пока я тебя не пришибла!»

- Он всегда под парами? – спросил я, когда переругивающаяся парочка удалилась.

- Всегда. А если когда и трезвый – всё равно дурак.

- Откуда такие берутся?

- Как откуда? От родителей своих! У него и отец непутёвый, а у того папаша был – и вспоминать неохота. Комбед!

- Ко, кто?

- Комбед. Не слыхал разве про таких?

- Что, председатель комбеда? – я навострил уши, надеясь услышать интересную историю. – Расскажите-ка.

- Да что особенно рассказывать? У моего отца два дружка были. И того и другого Тимошками звали. Но один был – малый самостоятельный, рассудительный, из трудолюбивой семьи, а другой – так, шаляй-валяй. Когда выросли, - первого на деревне стали называть Тимофеем, а потом – и Тимофей Иванычем, а другой как был Тимошка, - так Тимошкой и остался. Перед революцией у Тимофея хозяйство справное было: дом он сам построил, да за женой кое что взял. У него три лошади было, две коровы, овечек держал. В общем, - хозяйственный мужик. Работал с утра до ночи. А Тимоха он и есть Тимоха. В дедовской старой хате жил, да и ту ни разу не подправил. И баба у него была такая, что дом подметала только по большим праздникам. И вот начали в восемнадцатом по продразвёрстке у всех мужиков хлеб выгребать. Ну, знамо дело, кто куда своё добро прятал. Глядь – а Тимоха этот впереди всех продотрядовцев по дворам ходит и всё запрятанное показывает. А дальше – хуже того: собрали мужиков и баб и объявляют, что Тимоха теперь – комбед. Вроде начальника. Сколотил он вокруг себя ещё трёх четырёх шпыней, таких как сам, заняли они избу бывшего старосты, повесили не ней красный флаг и стали ходить по деревне как хозяева. Может и превратились бы в новых начальников, да старые привычки помешали: пили и бузотёрили как и раньше. Дошло это до района - и погнали их под зад коленом.

А Тимофей Иванович, когда его обобрали до нитки в восемнадцатом, не стал дожидаться худшего: погрузил семью на телегу и уехал куда-то к родственникам в соседнюю волость. Когда стали колхозы создавать, он решил, что против властей не пойдёшь, вступил в колхоз и работал так, что на доске почёта значился. Его сын, Алексей Тимофеевич – всю войну прошёл, награды имеет. Они сюда, в родное село, в пятьдесят третьем вернулись. Им колхоз участок выделил – так они опять хату выстроили, хозяйством обзавелись. Ну а при Хрущёве, когда и паспорта выдали и дома хорошие разрешили строить, - они самые первые на селе кирпичный дом с кирпичным сараем возвели. Деду Тимофею уже под девяносто было, а он, помню, ещё кирпичи сыну да внукам подавал. Сейчас двое его внуков живут в городе, а третий Тимофеев у нас тракторной бригадой командует. Вот что значит здоровое семя!

А Тимоха при нэпе пытался батрачить у тех мужиков, которых он обирал в восемнадцатом году. Только отовсюду его гнали, - работник он был никудышный. В колхоз он самый первый записался, на всех собраниях кричал, что комбедом был, с кулаками борьбу вёл. Опять над своей кривой хатой красный флаг повесил. Но кроме глупого крика, толку от него не было. Перед самой войной, зимой напился так, что упал у себя под окнами – там же и замёрз. Сын его, Васька Тимохин мало того, что к бутылке прикладывался, да ещё и хулиганом был, ему два раза срок давали. Ну а этот, Петька Тимохин, - просто забубённый мужик. Ему уже под сорок, а никакой специальности, нигде по настоящему не работал. «Вот и весь рассказ, мил человек» - сказал старик почему то вздохнув. Помолчав 2-3 секунды он добавил: «Я ещё мальцом от деда своего поговорку слышал: От худого семени не жди доброго племени».

К Медвенке мы подъезжали уже в глубоких сумерках. Водитель Саша, когда я ему пересказал историю Тимофеевых и Тимохиных, не без злости заметил: «Всех работящих и трезвых на Колыму загнали, а теперь хотят сказку сделать былью. И все ведь понимают, что сказка-то глупая… Хотя быль наша ещё глупее». И Саша резко крутанул руль, чтобы не угодить в очередную колдобину.

©Валерий Власенко
9.11.2011г.
         Опубликовано: "Курская правда" 19 ноября 2011 г
        Предоставленно автором специально для сайта "Курск дореволюционный"