Подростком я просыпался поздно. Особенно на каникулах. Еще заспанный, медленно брел во двор. В это время на кухне уже пила крепкий чай баба Хима - пожилая крестьянка, каждый день заходившая к нам по дороге домой с Покровского базара, где она продавала свой деревенский товар. К нам регулярно заносила крынку топленого молока с замечательной твердой коричневой пенкой и толстой пробкой густых розовых сливок в узкой горловине глиняного горшка. Только в русской печи, сжигая сухую солому, можно было приготовить такое вкусное чудо. Между матерью и бабой Химой существовал твердый договор на одну и ту же цену на молоко во все времена года. Зимой это было выгодно матери, а летом: выгадывала баба Хима. После распродажи своего традиционного молочного товара и яиц, уставшая крестьянка, оставляла у входной двери свои две объемистые плетенные из лозы корзины и истертое за долгие годы до глянца старенькое коромысло. Попивая у нас горячий чаек, тихо разговаривала с матерью, вспоминая в который уже раз, как в молодости служила прислугой у графа Клейнмихеля.
Я нехотя выходил во двор, длинной кишкой тянувшийся между двумя двухэтажными домами в задворочную глубину до высокой глухой поперечной щербатой кирпичной стены.
В это время соседский жилец во дворе расставлял на солнце шеренги ржавых огнетушителей. Низенький сухонький старичок в выцветшей до желтизны гимнастерке медленно красил их красной масляной краской, наполняя двор стойким запахом олифы. Кроме него, там еще никого не было.
Оба здания выходили скучными куцыми торцами на улицу Добролюбова, образуя между собой совсем узкий проход, потому глядевшие в упор друг другу окна домов позволяли откровенно видеть жизнь своих соседей. Двор был замощен гладким булыжником с мелкой канавкой, проходившей посередине мощения. Это на тот случай, если бы выгребная яма оказалась переполненной. Иногда действительно зловонная струя начинала опасливо двигаться от туалета по двору к улице, но большого выброса никогда не было. Не то, что в соседнем доме на улице Красной Армии, где озорники бросили в выгребную яму пачку дрожжей...
Этим общественным благом и ограничивались все удобства наших двух старых домов. Здесь не было водопровода, газа, канализации, телефонов, холодильников, теплофикации и, конечно, телевидения. Но всюду, особенно летом, весело звучало радио через большие черные бумажные конусы (в народе называемые тарелки), очень четко доносившие сдержанный кашель зрителей в Колонном зале Дома Союзов, бурное рукоплескание и овации, громкий смех публики. У одного владельца маленькой квартиры в нашем доме была новенькая радиола «Урал», - такая редкая в первые послевоенные годы, и он, горделиво водрузив ее на подоконник раскрытого настежь окна, наполнял уже с утра узкий двор песнями.
За водой ходили за угол, потом далеко вверх по улице Красной Армии, пересекали Золотаревскую и на углу следующего перекрестка брали ее из чугунной колонки. Тащить пудовые ведра приходилось долго и тяжело, всегда преизрядно намочив штанины. Когда мать мне давала задание принести воду, я всегда испытывал тягостное неудовольствие, но послушно выполнял каторжную работу...
Печки топили чем попало: углем, дровами, крупяной лузгой. Вся дальняя часть двора у сараев уже не имела никакого покрытия, кроме толстого и мягкого слоя угольной пыли и древесных опилок.
Еду жильцы нашего двора готовили чаще всего на пропахших керосином золотистых, блестящих, всегда громко гудящих примусах, иные - на керогазах. Но в некоторых квартирах появились уже и первые электроплитки. Семьи материально жили по-разному, но большинство - очень скромно. Никто не мог толково объяснить, что такое холодильник. Продукты хранились в подвалах, а куски сливочного масла обычно плавали в кастрюлях, наполненных холодной водой.
Денег основной массе дворовых жильцов хватало только на еду, а потому особых покупок не делали. Богатой семьей во дворе все считали семью дантистов, чей достаток был виден невооруженным глазом. Молодая симпатичная жена дантиста, которая только начинала осваивать азы стоматологии, могла легко себе позволить пойти с мужем в театр в вечернем малиновом бархатном платье до пят. И поднимались за тяжелой тканью летние облачка мелкой уличной пыли...
Тогда телефонные звонки еще не раздавались в наших квартирах, хотя окна у всех были раскрыты настежь. Чаще всего мы слышали из них звуки шумных застолий с раздольными пьяными песнями, громкие ссоры, рыдания, смех, крики - все это изливалось тут же из окон наших домов во двор.
Одна квартира, расположенная на втором этаже соседнего с нами дома, была особенно неспокойной, и весь двор опасливо косился на ее окна. Чересчур драматично эта квартира выглядела в тот момент, когда глава многочисленной семьи, контуженный на войне, в порыве очередного гнева начинал метать из окон чугунный утюг, медный таз, алюминиевые кастрюли. Однажды в порыве какой-то особой злобы он выбросил тяжелую зингеровскую швейную машинку. Помню, как перепуганный двор шрапнелью рассыпался по всем закоулкам, когда полураздетый, с перекошенным лицом, этот жилец с угрожающими воплями гнался по двору с топором в руках за женой... Взрослые потом спокойно и серьезно говорили по этому поводу, уверяя, что наш дворовый бузотер не смог бы и курицу зарезать.
Как-то раз весной, когда двор был особенно грязным и неухоженным, все жильцы высыпали из домов и с энтузиазмом, удивившим нас, подростков, споро соорудили крохотный зеленый уголок отдыха у пустой каменной стены, стоявшей между куцым домом и деревянными сараями.
Мужчины, поплевав на ладони и весело взявшись за черенки лопат, дружно копали ямы под саженцы, женщины вкапывали вокруг круглых клумб битые кирпичи острым углом вверх. Мы, подростки, довольные тем, что и нам перепала работа, лохматыми травяными кистями мазали меловым раствором потресканные кирпичи.
К вечеру того дня каждый норовил в новом «сквере» устроиться поудобнее в густой посиделочной толпе, как по весне галки усаживаются на голые ветки высоких старых деревьев. Но вскоре к зеленому уголку интерес у взрослых пропал, и только детишки, да и то самые маленькие, постоянно там копошились в песочнице.
Общественная жизнь двора оживлялась к концу дня, когда спадал дневной зной. Ребята обычно в это время гоняли небольшой резиновый мяч. Однажды, с большим трудом собрав деньги в складчину, мы приобрели в «Культтоварах» настоящий футбольный кожаный мяч. Для игры в него размеры нашего тесного двора, стиснутого невысокими постройками, явно не подходили, и уже первые удары по мячу нам, верно, подсказали, что многие жильцы могут не досчитаться стекол. Тогда решили играть на бывшей Богословской площади, на ее большой зеленой лужайке.
Ликующей толпой двинулись вверх по улице Красной Армии. Едва начав играть по-настоящему в футбол (в нынешнем парке имени Дзержинского) и остро почувствовав после маленького легкого мяча всю прелесть игры во всамделишный кожаный футбольный мяч, мы, громом пораженные, долго остолбенело глядели вслед великовозрастным дядькам, отнявшим у нас мяч и нагло унесшим его с собой в один из соседних домов...
Другим нашим развлечением было смотреть, как кастрируют хряка. Для этого дворовый хозяин свиньи приглашал знакомого всему двору ветеринара, приходившего с небольшим саквояжем. Выпущенный из вонючего сарая хряк, как бы предчувствуя неладное, бешено развивал свой бег по двору, взахлеб визжа и поднимая густые клубы пыли. Его хозяин сердито налетал на него, как на мустанга, но он мог протащить владельца далеко по булыжному двору. Хряк начинал обидчиво визжать, призывая на помощь, но несколько доброхотов, в надежде получить в будущем свежую печень, сваливали его на землю для стерилизации. Короткая операция проходила тут же на глазах многих свидетелей, ветеринар спокойно делал свое дело, а боров тяжело дышал, изредка повизгивая...
Еще одним нашим развлечением было появление точильщика ножей, созывавшим во двор буквально всех женщин. Он осторожно опускал со спины деревянный станок с большим шкивным колесом и абразивным кругом, и, прежде чем запустить ножной педалью свое нехитрое устройство и вызвать длинный сноп огненных брызг, зычно кричал: «Ножи, вилки точим!».
Редкое появление сборщика макулатуры вызывало во двор также чуть ли не всех жильцов домов. В первом плотном кольце вокруг деревянной тележки обычно стояли маленькие ребятишки, жадными глазами пожиравшие разложенный на ней красочный пустяковый товар: соски на бутылки, резиновые шарики, разную мелкую галантерею, включая копеечные колечки, серьги, гребенки, шпильки, пуговицы, шелковые ленты, но главное, на что устремлялись детские глаза, - это кожлянские ярко раскрашенные глиняные свистульки. Каждая мать, чтобы одарить занудно просящее дитя, не без досады тащила ветхую одежду на сдачу сборщику - в то тяжелое послевоенное время, и она считалась достоянием.
Были во дворе и другие развлечения для взрослых. К вечеру во двор веселым горохом высыпали бабы, говорливо рассаживаясь на вынесенные табуретки. Большинство составляли вдовы, а старый морщинистый дядя Петя, покуривая цигарку-самокрутку, петухом прохаживался среди них, опасливо подшучивая на сальные темы.
Для нас это был мир очень взрослых людей, и мы его сторонились, издалека посматривая, как дядя Петя вызывал у женщин сдержанный застенчивый смешок, потом переходивший во всеобщий хохот. Смеялись откровенно, во все горло, с громким стоном, медленно раскачиваясь на табуретках. Так обычно смеются сельские люди, по воле судьбы, совсем недавно перекочевавшие на житье в город. А явно довольный собой дядя Петя продолжал нанизывать свои истории, и двор вновь и вновь оглашался взрывами смеха.
Еще долго женщины не расходились по квартирам, хотя ночная темь давно плотно накрыла наш двор. То и дело раздавались повелительные крики матерей, созывавших своих детей домой. Моя мать тоже кричала из окна, и это в тот момент, когда мне было так тепло стоять в толпе ребят и девчонок у старенькой уличной калитки давно уже сломанных деревянных дворовых ворот, лузгать жареные подсолнечные семечки, смеяться от пустяковых острот и глядеть на ярко освещенные, проносившиеся с жутким грохотом красные трамвайные вагоны, на задних порожках которых непременно висели курские безбилетники...
