В настоящей публикации приводятся фрагменты из писем деятеля русского земского движения и народного просвещения конца XIX—начала XX в. Евгения Алексеевича Звягинцева графу Павлу Сергеевичу Шереметеву. Е. А. Звягинцев, впервые приехавший в Курск в 1896 г., служил в 1896—1897 гг. в статистическом бюро Курского губернского земства, а затем работал в редакции «Курской газеты общественной жизни, политики, литературы и торговли»¹. О его жизни в нашем распоряжении имеется немного сведений. Родился он в 1869 г. Судя по некоторым косвенным упоминаниям, содержащимся в его письмах, он был выпускником историко-филологического факультета Петербургского университета и в Курск попал вскоре после окончания этого учебного заведения (в июне 1895 г. Звягинцев отдыхал «от экзаменов» на даче под Ельцом). В Курск он приехал вместе с женой Александрой Дмитриевной и старшим сыном, здесь же у него в 1896 г. родился младший сын. В городе с 1896 по 1898 гг. он сменил три адреса: вначале жил в доме Купчинского на Мещанской ул., потом на Московской в доме кн. Юсупова, а затем на этой же улице в доме Капанова. В Курске Е. А. Звягинцев прожил, по-видимому, сравнительно недолго и вскоре уехал. Впоследствии он трудился на ниве народного просвещения. Его перу принадлежит около 100 книг и брошюр, большинство из которых посвящено различным аспектам развития народного образования и земского движения в России, а также ряд учебных пособий по истории и арифметике, некоторые из которых многократно переиздавались как до революции, так и в советское время². Скончался Е. А. Звягинцев в 1945 г.³

О его адресате — историке, писателе и художнике графе П. С. Шереметеве — известно больше. Родился он в 1871 г. Окончил историко-филологический факультет Петербургского университета. В 1895—1896 гг. проходил службу в Измайловском полку. С начала 1899 г. — предводитель дворянства Звенигородского уезда Московской губернии. В 1915  г. вошел в состав Государственного совета Российской империи. В 1917 г. серьезно заболел (шизофрения). В 1918 г. занимался спасением архивов своего отца С. Д. Шереметева⁴, а в 1919 г. поступил на службу главным хранителем музея усадебного быта в Остафьеве под Москвой. В 1930 г. П. С. Шереметев поселился в Московском Новодевичьем монастыре и перебивался случайными заработками. Умер он в 1942 г. в подмосковном Царицыно от истощения⁵.

Письма Е. Звягинцева П. С. Шереметеву составляют отдельное дело, хранящееся в личном фонде С. Д. Шереметева в Российском государственном историческом архиве в С.-Петербурге (Ф. 1088. Оп. 2. Д. 567). Всего в деле имеется 22 письма (33 листа). Наиболее раннее из них датировано 20 ноября 1894 г., наиболее позднее — 10 марта 1898 г., три письма не имеют дат. Первые семь писем были написаны Звягинцевым в Петербурге, два — на даче под Ельцом, двенадцать — в Курске, место написания одного письма неизвестно. Все письма написаны сравнительно четким скорописным почерком, черными чернилами, большей частью на отдельных тетрадных листках. Одно письмо написано на официальном бланке «Курской газеты». На некоторых письмах имеются карандашные пометы с датами написания ответных посланий, принадлежащие П. С. Шереметеву.

Для публикации нами отобраны фрагменты из семи писем Звягинцева 1896—1898 гг., в которых запечатлены его наиболее интересные и значимые курские впечатления и наблюдения. В первом курском письме им дана краткая, но очень живописная и остроумная характеристика губернского города. Весьма показательны его наблюдения о положении дел в курской деревне рубежа XIX и XX веков, о настроениях в крестьянской среде, об упадке провинциальных дворянских усадеб… Любопытны высказывания Звягинцева о состоянии курской земской статистики и людях, с нею связанных, а также его оценки некоторых местных государственных и общественных учреждений и организаций и их деятелей. В ряде его писем можно найти ряд малоизвестных сведений по истории курской печати, в частности о начальном этапе издания «Курской газеты общественной жизни, политики, литературы и торговли». В одном из писем он делится своими впечатлениями о взбудоражившим весь Курск взрыве чудотворной иконы Знамения в Курском Знаменском соборе. Письма Звягинцева не лишены литературных достоинств и эмоционального настроя, хотя сам автор и отрицает наличие у себя «художественной струны».

8 апр. [18]96 г.

Курск, Мещанская ул., д. Купчинского.

Пишу, Павел Сергеевич, из своего нового местожительства, куда попал всего 3—4 дня тому назад, так как, заехав в Елец из Питера, я проболел целую неделю. Два дня я шатался по городу, ища квартиру, и уже довольно хорошо изучил грязь курских улиц и простор провинциальных площадей. Шаблонная «московская» [так в ркп.] улица, «московские» ворота, построенные «иждивением дворянства», злые собаки на дворах, табак, просушивающийся на окне — на солнце, чиновник в жилете, обедающий у самого окна — все это говорит, что здесь Русью воняет так же, как и в каком-нибудь глухом Ельце. Признаки цивилизации, замеченные мной до сих пор, следующие: Мазини⁶, Курский листок⁷, Фигнер⁸, дорогие гостиницы, Общество врачей, Драматическое и Музыкальное общество, [общества] потребительское, прикащиков [так в ркп.]. Комитет народ[ных] чтений, женская воскресная школа, Отдел Московского общества сельского хозяйства. Комитет нар[одных] чт[ений] — плохой. Настоящий состав зем[ской] управы хвалят; ж[енская] каз[енная] училищная комиссия — очень хорошая. «Кур[ский] листок» — дрянь. Земские статистики, в среду которых я попал, по-видимому, народ славный. Заведующий статистикой Белоконский⁹ — симпатичный. Служить я еще не начинал, пока не устроюсь с квартирой (жена только завтра приезжает). <…>

Л. 15—15об.

21 мая 1896 г.

[Курск].

<…> Недавно вернулся из разъездов по селам и весям Фатежского уезда Курской губ. Разъезжал я в качестве земского статистика, отбирая сведения о земле и промышленных заведениях от крестьян и помещиков. Завтра вновь отправляюсь. По новости дела и богатству впечатлений эти разъезды — неоцененный клад для наблюдателя и тем более для человека, обладающего художественной струной; можно искренне пожалеть, что последняя у меня не водится. Если помириться с внешними неудобствами (неизбежным) путешествий и привыкнуть к самому делу оценочной статистики, то иной раз всякому следует позавидовать мне. Особенно интерес поездок увеличивался в виду того, что ожидание предстоявшего манифеста настраивало крестьян на особенный лад. Отобрание земли у помещиков, «прирезка» земельки крестьянам или по крайней мере раздел земли «по душам», качественное уравнение земли между односельчанами — вот общая тема мирских разговоров. Я совсем не ожидал такой живой, конкретной надежды на земельное уравнение, на пресловутый «передел». По отобрании сведений обыкновенно самому приходится быть объектом щекотливых расспросов насчет прирезок и загадочного будущего; категорическое «не знаю» — единственное средство.

В двух местах за последний месяц произошли серьезные столкновения кр[естья]н с помещиками, сопротивление властям и пр.; это — без связи с коронацией [Николая II], но я это припомнил по тому сильному впечатлению, которое я пережил при виде солдат, шедших с барабанным боем усмирять «бунтовщиков». <…>

Здесь при губернском земстве есть хорошая школьная комиссия, по своим задачам аналогичная тульской (только с более широкими полномочиями и средствами); ее председатель — чрезвычайно хороший человек — князь В. Д. Долгоруков¹⁰, не знаешь ли его? — не многий из многих.

Жду от тебя известий о Ходынском деле. <…>

л. 16—17 об.

3 сент. [18]97 г.

г. Курск.

<…> Вообще тут такие в воздухе царят подозрительность, трусость, глупость и шпионство, что не приведи Бог! Статистическое бюро осталось на лето без временных работников, а Белоконского самого гонят совсем. К такого рода российским бедствиям за последние дни прибавилась аттака [так в ркп.] на курскую статистику со стороны «Москов[ских] вед[омостей]»¹¹. На их страницах публицистом выступил некто Мих. Овсянников, только что недавно вышедший, не то прогнанный из страхового отдела нашего же земства и не принятый Ив[аном] Петр[ови]чем [Белоконским] в статистическое бюро. Он поместил несколько статей ругательных и о сборнике Ив[ана] Пет[рови]ча¹² и о нашем первом выпуске «Фатежский уезд»; вся аттака, конечно, ведется в рамках доноса на либерализм и тенденциозность. Досадно, гадко на душе… А тут еще некоторые из наших же выдумали отвечать ему в «Рус[ских] вед[омостях]»¹³; разъезды помешали нам сговориться; по-моему, не надо было отвечать ничего. <…>

В то время как ты, в качестве мыслящего аристократа разъезжал по знаменитостям, я путешествовал в Белгородском уезде, на границе Малороссии и Слободской Украины. Курганов, брат, слобод, вроде Стрелецкой, Драгунской, Казацкой, и прочих следов истории — не оберешься, любитель и знаток истории здесь может наслаждаться; к сожалению, у нас, статистиков, минуты свободной нет, чтобы остановиться как следует, поговорить, поразузнать и выведать; сам же народ удивительно беспамятен; он знает, что было вчера, но что было третьего дня — забыл. Было ли это всегда так, или теперь только, после обезличения народной жизни нуждой и порядками?… Сравниваю также великорусов и хохлов, и сравнение это не в пользу первых; хохлы куда как культурней; может быть, это только на севере… Был, между прочим, в деревнях, некогда принадлежавших твоему дяде, по-видимому, Алекс[андру] Дмитр[иевичу]¹⁴ (Шопине и Терновке¹⁵); ездил я недалеко от Борисовки¹⁶, и эти деревни, должно быть, были небольшими хуторами при Борисовке; туда твои предки, быть может, никогда и не заглядывали, так что воспоминаний, хотя бы из недавнего прошлого, никаких не осталось, кроме почти нищенского надела (вдвое меньше максимального). <…>

л. 22—22 об.

с. Безсоново¹⁷ Белгород. у. Курской губ.

15 сент. 1897¹⁸

Павел Сергеевич!

Выбрался свободный часок и решил написать тебе из глубин Белгородского уезда. Пишу в «судейской комнате» одного волостного правления с стенными портретами трех государей: почерневший и засиженный мухами портрет Александра II поместился в углу, рядом с шкафом и архивом; более свежий портрет Ал[ександра] III висит рядом с новеньким портретом ныне царствующего Николая II; последний — над самой головой председателя; стол, красное, с кистями сукно на нем, мягкие кресла (хотя и с поломанными пружинами), вся полуофициальная обстановка среди деревни, на фоне старой и грязной деревни, навевает мысли о лучших реформах, мысли, когда так хорошо торопились признать в крестьянине человека. Эти мысли уже совсем заполняют голову, если выйти из правления: рядом стоит «начальное двухкомплектное училище»; а там дальше… белая церковь и… широкая помещичья усадьба ген. майора Озерова; мысли несколько видоизменяются, и на душе остается какая-то смесь, смесь довольно любопытная. Что, кроме омерзения, может вызвать воспоминание о крепостном периоде? А, между тем, эти десятки дворянских по б[ольшей] части разоренных гнезд не вызывают во мне своим прошлым негодования. Аромат тургеневских романов заглушает всю мерзость и будит в голове не картины крепостного произвола, а только прелесть лучшей, небольшой доли в культурной дворянской жизни. Или человек более склонен помнить хорошее и забывать дурное? Или не хочется вспоминать дурное о том, что отживает свой век и без того?…

А разорены-то как дворянские гнезда! Что-то жалкое и гнусное! Покосившиеся заборы, разбитые стекла, прорванные локти, небритые лица — ну, буквально разоренные гнезда. Слово «дворянский банк» — самое употребительное слово на языке дворян; на льготы и недоплаты строится вся жизнь; оборотного капитала — ни гроша; потребностей «порядочного человека» — уйма. Но рядом вот с этим, разоренной усадьбой Озерова, где генеральские дочки от скуки сегодня спеваются с местным старшиной, кузнецом и еще кем-то, чтобы завтра (воскрес[енье]) петь в церкви обедню, находится имение купца Иоста с тысячным мертвым инвентарем, с прекрасными доходами, с образцовым счетоводством, с сотнями натуральных марксидов [так в ркп. марксистов?]; этот Иост, имея всего 1100 десят[ин], в прошлом плохом для с[ельского] хозяйства году, имел 17 тысяч чистого дохода. Имение чисто от каких бы то ни было долгов.

Днем и ночью на его 200 десят[инах] свеклы работают около 2 тыс. рабочих; в большой деревне можно теперь рисковать не застать ни одной лошади, ни одного взрослого человека: все «на бураках». И при небольшом наделе, крестьяне этой деревни живут не беднее соседних государ[ственых] крестьян, имеющих вдвое больше земли на душу. Роль земли для нашего кр[естьяни]на в настоящее время — столько же отрицательная, сколько и положительная. Если мне докажут, что расширение кр[естьян]ского землевладения невозможно, что понижение податей и уничтожение выкупных платежей невозможно, я готов идти навстречу обезземеления большинства. Из двух чистилищ нужно выбирать легкое — капиталистическое. Но кто возьмется доказать невозможность расширения кр[естьянского] зем[левладе]ния? В него можно не верить, правда, но в него можно также и верить, ему можно и способствовать. А выкупные платежи? Это — какое-то чудовище, пожирающее всё — труд и надежду кр[естьяни]на! Для свежего человека это — что-то дикое, непонятное прежде всего для самих крестьян. <…>

л. 24—25.

20 н[оября 18]97.

[Курск].

Павел Сергеевич!

Вчера получено утверждение редактором газеты нашей некоего Михайлова, человека симпатичного и с хорошим направлением. С января или даже с декабря, т. е. через 10 дней «Курская газета» начнет выходить. Редакция — наша; экономическая часть ведения дела — тоже. Деньги составляются паями, по 100 руб. Паи даются Михайлову под расписку или вексель <…> Я надеюсь, что ты поддержишь и достанешь несколько паев <…>

л. 26.

6 янв. [18]98 г.

Курск

<…> Газета наша издается, поглощая много денег и времени, понемногу улучшается. Я все-таки крепко надеюсь, что ты поможешь и деньгами и статьями нашему изданию. Цензура вычеркивает очень много. Приходится готовить чуть не полтора номера вместо одного каждый раз. Мы усердно делаем выдержки из СПб. вед[омостей], но и от выдержки иногда вычеркивается. Наше статис[тическое] бюро упразднено, и я опять, что называется, в «первобытном состоянии». <…>

л. 27 об.—28.

[Гриф]: Редакция Курской газеты. Марта 10 дня 1898.

<…> Здесь большую сенсацию производит взрыв местной святыни в монастыре, иконы чудотворной; трудно понять, кому пришло в голову «подводить мину», как здесь выражаются, под икону. За неимением более живых событий это событие подняло на ноги чуть не весь Курск. <…>

л. 29.

Публикация А. И. Раздорского

ПРИМЕЧАНИЯ:

18. Письмо дописано в Курске 20 сентября.