авторы: А.В. Зорин, А.И. Раздорский

ГЛАВА II

Порубежные жители

Население огромных территорий лесостепи, вошедших в первой половине XVI в. в состав Московского государства, было относительно невелико. От вражеских набегов оно укрывалось за стенами небольших городков, Подобных Рыльску, или же под защитой лесов и болот в стороне от татарских шляхов. Форпостами Московского царства на степной границе стояли города северские — Стародуб, Рыльск, Путивль; города украинные — Орёл, Мценск, Новосиль; и города рязанские — Данков, Ряжск, Шацк. Далее расстилался безбрежный океан Поля - до поры, до времени царство кочевников. С конца XVI в. оседлое, земледельческое население начинает колонизацию этих земель, как вольную, так и государственную. Сюда шли и искатели свободной жизни — по самопочину, и служилые люди — по государеву приказу. Именно сочетание этих двух потоков колонизации придало населению Курского края ту пестроту, какой отличалось оно в XVII столетии, да и позднее. О различных (по диалекту, одежде, обрядам) группах крестьянского населения Курского края — так называемых саянах, цуканах, горюнах — потом, в XVIII — начале XX вв. писали этнографы и краеведы, предполагая в тех или иных из этих групп потомков переселенцев эпохи Московского царства, а то и наследников здешних аборигенов — северян-севрюков [Чижикова. 1988; Дынин. 1998].

Новые города здесь заселялись прежде всего путём принудительной отправки туда жителей внутренних уездов России. Их в приказном порядке сводили со старого места жительства на новое, отчего они и получили название сведенцы. Так, в Обоянь были сведены так называемые дети боярские — землевладельцы низшего ранга — из Орла и Курска; в Белгороде в 1629 г. имелось три казацкие слободы, названные по именам тех рязанских городов, откуда вышли их обитатели — Ряжская, Михайловская, Пронская. В Карпов сводились служилые люди из Курска, Мценска, Орла, Одоева, Сапожка и Москвы; в Нежегольск направлялись жители Волхова, Карпова, Короли, Белгорода. То же относилось и к сёлам. Так, слободы Стрелецкая, Пушкарная и Казацкая были основаны на Ворскле хотмыжскими пушкарями, стрельцами и казаками в 1650 г. Служилые люди и крестьяне из Центральной России основали на правобережье Ворсклы сёла Солдатское, Акулиновка, Готня, Русская Берёзовка, Русская Лисица (Ивановская Лисица). Сведенцы из Данкова и Дедилова выстроили 111 дворов в Старом Осколе, а 200 жителей Ельца было записано в казаки в Новый Оскол в 1649 г. Болховец, основанный в 1648 г., заселили сведенцы из Карачева.

Рис. 4

Конный воин-московит, нач. ХVI в.

Чем дальше к югу, тем больше в гарнизонах пограничных городков встречалось приборных служилых людей, подчас навербованных из казаков, а то и беглых крестьян. При основании Царёва-Борисова там было поселено 2955 служилых людей, из которых только 260 принадлежали к дворянам и детям боярским. Да и эти дворяне в большинстве своём принадлежали к числу бедных и мелкопоместных. Нередко жалованье их было меньше, чем у стрельцов и городовых, казаков. В Белгородском уезде на одного служилого Человека приходилось по 76,2 десятины пахотной земли и по 12,7 десятин сенокосных угодий, а в Путивльском, даже с учётом бортных ухожиев,щ всего около 75 десятин. В Оскольском уезде дети боярские не имели и этого. Не владея ни крестьянами, ни холопами, они были вынуждены сами обрабатывать свои участки. Денежное государево жалованье не превышало пяти рублей в год [Яковлев. 1916: 12].

Принудительно отправлялись на новое место жительства и ещё одна категория населения порубежного края — ссыльные. Ещё 12 марта 1582 г. был издан царский указ, согласно которому тех, кто «в жалобнице или в суде лжет и составит ябеду, ино того казнити торговою казнью, да написати в козаки въ украйные городы Севск и Курск» [Собрание. 1859: 311].

Одновременно с государственным заселением шёл процесс вольной колонизации свободных земель Юга. Добровольные поселенцы, сходившиеся сюда, именовались здесь сходцы. На порубежье прибывали не только помещики, которым за их службу жаловались тут наделы, но и крестьяне. В первые десятидетия XVII в. население располагалось в основном в двух районах — Курском (севернее Сейма и Быстрой Сосны) и Воронежском.

Сюда прибывали крестьяне из уездов Карачевского, Белевского, Алексинского, Болховского, Орловского, Козельского, Брянского.[Булгаков. 1925; Загоровский. 1991], т. е. поречий Верхней Оки, Десны, низовий Сейма. Курские и белгородские воеводы из-за нехватки личного состава своих полков и вспомогательных служб охотно принимали на службу добровольцев — «вольных и охочих людей», не особенно интересуясь тем, откуда и почему они сбежали сюда. Вольные поселенцы из коренных русских земель заселили междуречье Псла и Суджя, купив эти земли у казаков Сумского Слободского полка. Ими были основаны сёла Русское Поречное, Скородное, Пушкарное, Русская Конопелька, Сторожевое, Моховая, Чёрный Олёх, Осиповка, Белица. Саморядово основали рязанские бондари, силой («своим рядом») отобравшие землю у служилых людей села Будище. Особую роль сыграла в освоении края колонизация монастырская. Монастыри — Молченская Софрониева пустынь под Путивлем, Николаевский монастырь в Рыльске, Троицкая девичья обитель в Курске и другие — являлись крупными землевладельцами, и весьма заботились о привлечении населения на свои угодья. Монахи зазывали на свои земли переселенцев, выпрашивали у властей в дар уже наделённые местности, закабаляли крестьян ссудами под проценты.

Богатели монастыри быстро, примером чему служит история Молченской пустыни — старейшей обители Курского края. Будучи основан ещё в конце XIV в., этот монастырь погиб при татарском набеге 1592 г. и был восстановлен лишь в 1653 г. Имея изначально всего 25 десятин земли, монахи за 20 лет увеличили свои владения до 1406 десятин, а к 1691 г. на их землях находилось 138 крестьянских дворов. Дмитриевскому же монастырю «на горах Льговских» и окружавшей его слободе обязан своим возникновением современный город Льгов. При этом любопытно отметить, что основан этот монастырь был около 1669 г. известным расколоучителем Иовом, бежавшим после церковных реформ патриарха Никона на дальнюю степную окраину России ради «сохранения чистоты веры» (после чего и сам знаменитый раскольник получил прозвание Льговского.

Нельзя не отметить и ещё одну важнейшую функцию, которую несли на себе как монастыри, так и в целом все тогдашние священнослужители. Именно они являлись в тот период основными распространителями и хранителями грамотности на неосвоенном ещё степном порубежье. Даже спустя столетия, вплоть до середины XIX в. ведущую роль в деле народного образования продолжали играть «мастера грамоты» — дьячки и дьяконы приходских церквей, обучавшие детей вполне в духе обычаев XVII столетия, как то видно из описания домашней школы, сделанного в Рыльске в 1854 г.

Рис. 5

1. Школа XVII в. Рис. из «Букваря» Поликарпова.

2. Страница из «Букваря» Ивана Федорова. 1574.

На дому у такого мастера обычно обучалось от пяти до двадцати детей в возрасте от 7 до 16 лет. Одни из них, сироты и бедняки, жили при доме учителя, помогая ему по хозяйству. Их в Рыльске называли грубниками, поскольку на них лежала обязанность топить печь-грубу. Приходящих учеников именовали мослаками. Согласно наблюдениям современников, грубники успевали в учении лучше мослаков. Вначале шло обучение чтению, потом, за отдельную плату, приобретали навыки письма. «Учебная программа» состояла в изучении трёх книг — азбуки, часослова и псалтыря, а оплата учительского труда была не повременной, а «от книги». Проработка азбуки стоила до двух рублей, часослова — до трех, а псалтыря — от четырёх до пяти рублей. Помимо денег мастер получал от родителей школьника три воза дров и самые разнообразные угощения. Приводя мальчика в школу, родители вручали мастеру «хлеб-соль» — белую булку, водку, закуску. Каждый четверг ученик приносил наставнику «четверговое», на масленицу — сыр и масло, по другим праздникам — «праздниковое». Особым днём считалось 9 марта — поминовение 40 мучеников. В этот день полагалось принести в школу сорок бубликов, часть которых забирал себе мастер, а часть крошилась в постное масло и съедалась самими школьниками. Окончание изучения каждой из трёх «программных» книг кем-либо из учеников ознаменовывалось праздничной кашей. Родители приходили в школу, вручали мастеру горшок пшённой каши, поверх которой клали условленную плату. В особом платке приносилось угощение — штоф водки, жаркое, белый хлеб. Кашей угощались товарищи ученика, а всё прочее шло на стол учителя и родителей. Опустевший горшок торжественно разбивался во дворе, после чего ребят распускали по домам. Таких праздников за год могло быть несколько, поскольку ученики начинали и заканчивали обучение в разное время. Но куда больше было в их жизни серых будней — порядки в школе поддерживались строгие, к послушанию и прилежанию побуждали? розгами. При этом даже отличная успеваемость и примерное поведение не могли спасти школьника от неизбежной порки— согласно обычаю, всех учеников секли каждую субботу вне зависимости от их реальных провинностей. Подобная методика обучения сохранялась в крае на протяжении столетий, что свидетельствует ещё и о несомненном консерватизме порубежных жителей и их потомков [Рабинович. 1978: 274-275].

Большую роль в освоении новых земель сыграли служилые люди, оборонявшие край от врагов. В то время они подразделялись на две категории: «служилых людей по отечеству» (т. е. -по происхождению) и «служилых людей по прибору» (по набору). Первые из них — мелкие дворяне, «дети боярские»,— получали на степном рубеже денежное и поместное жалованье, за что обязаны были нести военную службу. Больше всего их было в северных уездах «полевой украины», в том числе и в Курском. Южнее, в Белгородском и Оскольском уездах, проживало больше служилых второй категории — стрельцов, пушкарей, казаков, драгун, солдат. Вместо денежного жалованья их наделяли землёй. Каждому причиталось от 8 до 20 четвертей. За это они несли военную службу и платили хлебный налог. Именно они, в большинстве своём, и составили впоследствии прослойку однодворцев, промежуточную между крестьянством и дворянством.

Служилые люди, дети боярские были главной воинской силой Московского государства. С некоторых пор сложилась традиция, представлять допетровскую армию скопищем из трусливых, неумех поместной конницы, мятежных буянов-стрельцов и кичливых бояр. При этом как-то упускалось из виду, что именно эти «служилые люди государевы» вынесли на своих плечах всю тяжесть войн XVII века, отстояли Русь в Смуту, отвоевали Украину, отразили нашествия татар и турок, выстояли, в борьбе со шведами и поляками. Обобщив сведения очевидцев, выдающийся русский историк В. О. Ключевский так описывал московских воинских людей XVI—XVII вв.: «Лошади, на которых всадники выступали в поход, были мерины, ниже среднего роста, но обыкновенно быстрые, неподкованные, с лёгкими уздами ... сёдла делались так, что всадники без затруднения могли поворачиваться на них и стрелять во все стороны. На лошади сидели они по-турецки, поджавши ноги, вследствие чего не могли выдерживать значительного удара копьём. Шпоры были у очень немногих, большая часть употребляли нагайки, которые вешали на мизинце правой руки; повода у узды были двойные, с отверстием в конце, которым они надевались на палец правой руки, чтобы можно было, не выпуская его, пользоваться луком. Обыкновенно вооружение всадника состояло из лука на левом боку, колчана со стрелами под правой рукой, топора и кистеня; у некоторых были продолговатые ножи, употреблявшиеся вместо кинжалов, глубоко запрятанные в суме; употребляли также, особенно пешие, дротики или небольшие пики. Мечи имели только люди познатнее и побогаче. Хотя всадник в одно и то же время держал в руках повод, лук, меч, стрелы и нагайку, однако же умел ловко и свободно управляться со всем этим. Некоторые из знатных надевали кольчуги искусной работы, латы, нагрудники, но очень немногие имели шлемы с пирамидальной верхушкой. Одежда была на всех длинная до пят, у некоторых шёлковая, подбитая, шерстью, чтоб лучше могла выдерживать удары. У воевод и других начальных людей лошади украшались богатой сбруей, сёдла делались из золотой парчи, узды убирались золотом с шёлковой бахромой и унизывались драгоценными камнями; сверх дат надевали одежду с горностаевой опушкой, голову покрывали стальным блестящим шлемом, на боку, вешали меч, лук и стрелы, в руке держали копьё с прекрасным нарукавником; впереди воевода везли шестопер или начальнический жезл. За каждым воеводой возили до 10 набатов или медных барабанов, которыми давали знак к сражению. Сабли, луки и стрелы похожи были на турецкие. Стреляли, как татары, взад и вперёд. Стрельцы носили только бердыш за плечами, меч сбоку и самопал, с прямым гладким стволом, весьма тяжёлый, хотя он и заряжался очень небольшой пулей. Ратники из крестьян выходили на поле даже с рогатинами, удобными только для встречи медведя...» [Ключевский. 1991: 72—73].

Многие из прибывших на новые места служилых людей вскоре снискали себе туг громкую воинскую славу. Примером тому семейство Анненковых. Они вели своё происхождение от орловского помещика Ивана Васильевича Анненкова, думного дворянина и болховского наместника, который в составе Рязанского сторожевого полка участвовал в походах против татар (1545 г.) под Ревель (1549 г.) и под Полоцк (1551 г.), В 1616 г. его внуки, дети Антипа Ивановича Анненкова, «от бывшего тогда в России от поляков и татар разорения, лишась своих поместий и вотчин и всего имения», перебрались из Орловского уезда в Курский. «Иван Антипов сын Анненков на государевой службе живёт, на коне, в саадаке, да человек за ним на коне с возжею пищалью да с простым конём, да два человека на конях с пищальми», — говорится о нём в писцовой книге. С 1618 г. в Курском уезде обосновались и его браться — Михаил, Лев (Воин), Потап (Дунай) и Никита (Никифор). И они, и, особенно, сам стрелецкий и казачий голова И. А. Анненков сыграли важную роль в деле защиты рубежей края от татарских и черкасских набегов.

Кроме переселенцев, важной составляющей населения Курского края являлись и его коренные жители — севрюки (т. е. потомки летописных северян), путивльские казаки. Знаток курской старины, писатель и историк Е. Л. Марков писал: «Постоянная жизнь на пустынных рубежах земли русской, среди глухих лесов и болот, вечно настороже от воровских людей, вечно на коне или в засаде с ружьём или луком за спиною, с мечом в руке, постоянные схватки с степными хищниками, ежедневный риск своей головой, своей свободой, всем своим нажитком,— выработали в течение времени из севрюка такого же вора и хищника своего рода, незаменимого в борьбе с иноплеменными ворами и хищниками, все сноровки которых им были известны, как свои собственные» [Марков. 1902:4]. До того, как в Поле стали периодически высылаться московские войска, именно на севрюков была возложена обязанность охраны рубежей Северской земли. В Диком Поле они имели свои стоянки-ухожаы, откуда выезжали патрулировать степи, отыскивать татарские сакмы. Русский посол в Крыму Третьяк Губин, например, писал в 1522 г. о том, как путивльские казаки «Федько да Увар были верх Ворсклы под Благим- Курганом и не переезжали никакой сакмы, а поехали от Благого Кургана после великого дня на другой неделе в понедельник, а приехали в четверг в Путивль». Нередко севрюки выступали как вожи — проводники и следопыты при военных отрядах ратных людей, пускавшихся в погоню за татарами. Новгород-северский воевода князь Никита Оболенский сообщал осенью 1523 г., что послал путивльского казака Якуша «с детьми боярскими проводником за татарами в погоню и дети боярские, догнав татар, полон у них отполонили». Якуш, выполнив задание, вернулся на свои ухожаи. Там и застали его татары, которые специально возвратились после погрома назад, «севрюков искать по ухожаям». Якуша схватили и увезли в Крым, где представили на допрос к самому хану [Каргалов. 1974: 74, 89].

Помимо сведенцев, сходцев и ссыльных, немалую роль в заселении степной окраины сыграли выходцы из-за рубежа Московских владений — прочане, переселившиеся сюда из пределов Польско-Литовского государства (Речи Посполитой). Черкасы, как тогда называли украинцев, уходили под защиту Московского царя, спасаясь от религиозного и национального гнёта польского шляхетства. Особенно возрастал приток таких переселенцев после подавления очередного казацкого восстания, как то случилось, например, в апреле-июне 1638 г. Тогда на территорию края бежали черкасы из Гадяча, Ромец, Корсуня, Голтвы. Только в сам Курск прибыло их 277 человек с семьями.

Рис. 6

Белокаменное надгробие, обнаруженное весной 2001 г при восстановительных работах во Введенской церкви села Капыстичи (Рыльский район). Надпись сообщает о том, что "Лета 7150 года <1642 г.> марта в 29 день преставис раба Божия Акилина Кирева дочь Юрьева жена Зеленина" Юрнн Булатович Зеленин, муж Акинины, изнестен по документам XVII в., как служилый человек Омонского стана Рыльского уезда: «Юрья Булатов сын Зеленин — на коне в саадаке, да челонок на мерине с длинной пищалью с простым конем, да человек на мерине с длинной пищалью". Надгробие А. К., Зелениной, исследованное летом 2006 г. экспедицией курского музея археологией, является единственной находкой такого рода на территории Курской области.

Ради закрепления на новых местах прочан им предоставлялись различные льготы: они освобождались от податей, торговых пошлин, им даровалось право свободно заниматься винокурением. Из-за этого и сами поселения их назывались слободами. Особенно много их было основано в нижнем Посеймье - в окрестностях Путивля, Суджи, Мирополья. Там селились выходцы из Нежина, Прилук, Ромен, Смоленска, Глухова, Дашева, Умани, Гадяча, Лохвицы и даже Вильно и Львова. Были среди них и белорусы, потомки которых оставили на территории Курского края особую этнографическую прослойку среди крестьян — горюнов. В XVII — XVIII вв. южные уезды Курского края входили в состав так называемой Слободской Украины (Слобожанщины), на территории которой в 1670-х гг. было даже сформировано 4 казачьих полка— Острогожский, Ахтырский, Сумской и Харьковский. Все они находились в подчинении у белгородского воеводы. Примером служилого человека из выезжих черкас можст служить «иноземец черкашенин старого выезду» Яцко Филиппов. В 1639 г. он подал челобитную на государево имя, где излагал свой краткий послужной список. Служил он в Бслгороде станичным головой 34 года «и на тех государевых службах ранен трожды и в полону в Крыму и в Турской земли был». Во время Смоленской войны он «с ратными людьми в Литовскую землю хаживал в промышленниках, а в измене нигде не бывал». Ему принадлежали поместья в Белгородском уезде, но он задолжал и, чтобы расплатиться с долгами, «и жену и детей закоба-лил». Затем на его землях поставили новый город Чугуев, где поселились «запорожские черкасы», бежавшие в Россию в 1638 г. Среди этих переселенцев сразу обнаружились старинные недруги Филипова: «как была война с ними, и он в те поры их воевал». Не в силах бороться с буйными запорожцами, старый воин обращается к царю с челобитной, прося дать ему другое поместье, взамен отошедшего к черкасам — «за прежние его службы и зараны и за полонное терпенье» [Тернавский. 1927: № 6].

Не все выезжие черкасы верой и правдой служили своему новому государю. Нередко совершались побеги новых поселенцев обратно на Украину. Так из Оскола 18 августа 1636 г. убежало 8 черкас, украв при этом у осколян 14 лошадей. В 1638 г. из Путивля сбежал атаман Раздай-Беда. Летом 1639 г. раскрылся заговор белгородских черкас, замышлявших побег. Во главе него стоял Федор Рой. Воевода А. Тургенев произвел следствие, в ходе которого было допрошено и пытано 38 человек. По окончании следствия Федора Роя повесили в Белгороде. В мае 1640 г. из Валуек убежал черкашенин Андрей Гаврилов, прихватив лошадь своего земляка Федора Миронова. Осенью 1640 г., получив жалованье, скрылись девять корочанских черкас. Посланные в погоню служилые черкасы и русские люди догнали бежавших и четырех привели назад, остальные ушли. По государеву указу зачинщик, сотник Фома Евсеев, был казнен в Короче. Остальных, вместе с семьями и имуществом, отправили в столицу, а оттуда в Сибирь. В августе 1641 г. произошёл побег в Короче; шестеро черкас бежали вместе с семьями, шестеро покинули своих жён и детей. Посланные вслед казаки с черкасами догнали беглецов и часть привели назад. После расследования возглавлявший побег Никифор Швец был повешен в полуверсте от города, по литовской дороге, а остальные отправлены в Москву для переселения. Имущество изменников отдавалось тем, кто ходил за ними в погоню. В 1641 г. трое черкас, оставив своих жен, дочерей валуйских стрельцов, убежали «в Литву». Женщин, как всегда в таких случаях, хотели отправить в Москву, а затем в Сибирь, но по челобитью их родственников оставили жить с родителями. Осенью 1642 г. вольновскими служилыми людьми была перехвачена ещё одна группа черкас, бежавших из Курска. Их предводитель Петр Васильев был отправлен в Москву, откуда после допроса его переслали в Курск с повелением повесить в полуверсте от города. Еще двое черкас с семьями бежали из Курска 17 августа 1643 г. [Папков. 1998б: 111—112].

Поселения беглых черкас становились иногда мишенью для набегов их бывших товарищей, оставшихся по ту сторону границы. В первую очередь это касалось тех, кто бежал из пределов Речи Посполитой после подавления восстания 1638 г. Среди них был один из его предводителей, Яцко Острянин, не раз в прошлом разорявший окраины Московского царства. Тем не менее, когда 12 июня 1638 г. он прибыл в Белгород в сопровождении более 3000 человек своих сподвижников, считая их жён и детей, московские власти приняли его и поселили подле города Чугуева. А уже в феврале 1639 г. житель Миргорода Савва Сергеев привёз в Чугуев слухи о том, что войско из 2000 гусар и 4000 немцев стоит наготове, «чтобы Чугуев разорить и гетмана и казаков побить». Затем в конце апреля под Чугуев наведался с разведывательными целями полтавский полковник Ворона с отрядом в 400 черкас. Наконец, 23 мая 1639 г. в Путивле стало известно о том, что «в Литве» готовится поход для уничтожения беглецов. Так решили на своей раде реестровые казаки. Полковники сумели удержать своих рвущихся в бой молодцев, опасаясь нарушить мир между Москвой и Речью Посполитой.

Однако в сентябре 1639 г. двухтысячный отряд из Любеча. Миргорода и Голтвы, ведомый Чугуевским изменником Данилой Писарем, всё же появился В трех верстах от Чугуева. Черкасы готовились к приступу, но из крепости к ним перебежал черкашенин Захарко, который сообщил, что в городе знают об их появлении и готовы к отражению штурма. Черкасы ушли назад, по дороге разорив уезд [Папков. 1998б: 113].

В связи с переселенцами возникали и иные проблемы. «Черкасы, сменив подданство, не могли сразу осознать свое новое положение и иногда продолжали вести себя как самовольные запорожцы, а не как служилые люди»,— отмечает А. И. Папков. Казаки Якова Острянина, которых поселили под Чугуевым, то и дело грабили окрестные откупные вотчины и бортные ухожаи белгородцев. Кроме того, они постоянно совершали набеги и за рубеж, возвращаясь оттуда с мёдом и скотом. Взятая с боя добыча была для казаков свята. В апреле 1640 г. в Чугуев были посланы десять детей боярских из Белгорода. В четырёх верстах от города их ограбили воровские черкасы. Воевода выслал вдогон за разбойниками гетмана Острянина и полковника Розсоху. Они настигли грабителей и отбили всё имущество, однако возвращать добычу прежним хозяевам не спешили. Воевода хотел выкупить лошадей по небольшой цене и вернуть владельцам. Черкасы на это заявили: «Будет де укажешь у насте лошеди, что мы у воров отбили поймать и мы де за воры впредь ходить не станем, де те лошеди доставали головами своими, вели де у нас им выкупать ценою, почему мы межи себя лошадям цену платили по пяти рублев» [Папков.1998б: 114].

Рис. 7

1. Русские крестьяне XVII в.

2. Русские бояре XVI в.

Между тем, по оценке современного исследователя, «старомосковское общество разделено было на сословия, каждое из которых выполняло в общем военно-политическом усилии свою определенную функцию. Крестьяне, ремесленники, «торговые люди» пополняли государеву казну, обеспечивая обороноспособность страны и мощь государственной машины. Православное духовенство составляло моральную опору для воинов, и обязательным для всего населения страны до последнего человека стало единение под стягами православия. Особое сословие воинов-«служилых людей» проводило всю жизнь в походах и сражениях — от нищего «сына боярского» из отдаленного приграничного городка до князей, не уступавших в родовитости самим московским государям» [Володихин. 1995: 20]. Вольным казакам не оставалось ничего иного, кроме как найти своё место в этом мире или же вернуться назад.

Вольные и малонаселённые земли, лежавшие на пути к Дону, особенно влекли к себе, вполне естественно, тех, кто был не в ладах с законом, тех, кто бежал от крепостной зависимости. Беглые составили особую группу в населении Порубежья. Более 20000 человек бежало сюда в голодное время 1601—1603 гг. Не ослабевал приток беглых и позднее. Одни из них поступали на службу в гарнизоны пограничных городков, другие предпочитали вольную жизнь. Иные подавались в разбойники, которых немало бродило по степям. О себе они говаривали: «На распутье дуб, на нём три грани, едина в Крым, другая в Русь, а третья в наши станы». Поздние «кладовые записи», ходившие по рукам в XVIII—XIX вв. в бывших украинных землях, доносят отголоски подвигов лихих людей XVII столетия. «Был крымской посол в Москву, взял выход наш силен... посем прислал нам из Москвы Глиненской князь своего подьячего к Ивану Фёдорычу пишет: Иван Фёдорович, тои казны пошёл посол в Крым. И мы скинули с тех станов, ту казну отбили на Бокаевом шляху меж Красных городков... Да подкараулили мы два татарина на Муравской сакме, и мы их ухватили и стали их пытать, и они сказали — :: идёт посол крымский — был в Москве с подарками, везёт бочку земчугу да 17 блюд царского стола. И мы его разбили между Воръскла и Ворсклицы и там добро положили на Красном городищи ... А на 3-й день татары пришли и воду отняли, и мы сидели 4 недели, а по другу сторону вал валили. И мы на вылазке татар побили, Царя Аксая и Мамая Царя ранили» [Марков. 1902: 2-3].

Самым знаменитым из всех промышлявших на курских просторах грабителей был, несомненно, атаман Кудеяр. Окружающие его имя легенды нередко именуют атамана сводным братом Ивана Грозного. Реальным прототипом его мог быть беглый опричник, белевский сын боярский Кудеяр Тишенков. Весной 1571 г, когда на Русь обрушилось нашествие крымского хана Девлет-Гирея, Тишенков, вместе с некоторыми своими товарищами, перебежал на сторону татар и провёл орду в обход стоявших на Оке русских полков. Хан вышел прямо к Москве. В столице вспыхнула паника, затем запылал пожар, в огне которого город сгорел дотла. В последствии крымцы похвалялись, что в результате их нашествия было перебито до 60 тысяч русских и столько же угнано в полон. Южнее Оки было разорено 36 городов. Кудеяр ушёл с ордой в Крым, еще долго после этого жил там, имел большое влияние на хана и не переставал подстрекать его против России. Вполне вероятно, что он мог собрать себе собственное «частное войско» с которым совершал набеги на окраины Московского царства. Мог он время от времени проживать и на древних городищах, укрываясь за их оплывшими, но всё ещё мощными валами. И уж тем более мог распускать о себе самые фантастические слухи, загодя наводя страх на жертвы своих набегов. Как это нередко бывает, собственное имя знаменитого разбойника со временем превратилось в южных губерниях России (Курская, Воронежская, Орловская, Тамбовская) в имя нарицательное, став для местных жителей синонимом слова «разбойник».

Известен и ряд реальных имён предводителей разбойничьих шаек XVI — XVII вв. Стоит назвать «воров черкасских», Мишука и Сеньку Колпакова», что «житьём жили по Осколу и Семи», разбивали посланные против них отряды и сбывали награбленную добычу крымцам. В те же годы снискали известность своими грабежами атаманы Колоша, Карнаух, Берчун, Лазарь. В 1618 г. в окрестностях Белгорода орудовали «переезжий вор» Пронька Брыкайка, угонявший вместе с черкасами лошадей, и вор Недосека, «специализировавшийся» на ограблении монастырей [Танков. 1913: 184].

В целом же пёстрое и беспокойное население приграничного края вполне оправдывало сложившуюся в те врем ена поговорку. «Нет у Белого Царя вора супротив курянина». В одном ряду с этой поговоркой стоят и ей подобные, относящиеся к другим порубежным городам: «Обоянь — да без ножа!», «Обоянцы — Бога не боянцы», «Елец — всей ворам отец», «Орёл да Кромы — первые воры» и т. д. Воровством тогда именовали не только и не столько собственно кражу чужого имущества, сколько любое проявление противоправного поведения, в особенности государственную измену. Нрав местных жителей сполна испытали на себе царские чиновники и помещики, внедрявшие здесь крепостнические порядки. Сошлемся на такой показатель. Своеобразной нотариальной конторой московского правительства — Печатным приказом в 1613—1615 гг. скреплялись печатями грамоты на земельные владения и «об управе», т.е. решения по уголовным делам и гражданским спорам. Из 8 городов юго-восточного пограничья, только лишь в Курске «управные» дела явно (вдвое) преобладают над поземельными [Филюшкин. 1996: 6]. Как отсюда видно, социальное «бурление» после Смуты продолжалось дольше всего именно среди курян. Даже и в куда более поздние времена крестьянское население южных губерний страны слыло особенно строптивым. Согласно лукавой притче Н. С. Лескова, чёрт «возвел Господа на крышу, и говорит: «Видишь всю землю, я ее всю тебе отдам, опричь оставлю себе одну Орловскую да Курскую губернии». А Господь говорит: «А зачем ты мне Курской да Орловской губерний жалеешь?» А чёрт говорит: «Это моего тятеньки любимые мужички и моей маменьки приданая вотчина, я их отдать никому не смею...» [Лесков. 1991: II, 349].

Рис. 8 Русские женские костюмы XVII в.

Облик порубежных городов Московского царства можно вполне представить себе по немногочисленным сохранившимся описаниям иноземных путешественников. Одним из них был архидиакон Павел Алеппский из свиты антиохийского патриарха Макария, которому в 1654 г. довелось по дороге в Москву провести несколько дней в Путивле. Обоз патриарха встречал сам воевода Никита Алексеевич Зюзин во главе бородатых городовых казаков и стрельцов, производивших впечатление своей выправкой. Воеводу сопровождала свита в роскошных кафтанах «с широкими, расшитыми золотом воротниками, с дорогими пуговицами и красивыми петлицами, застёгнутыми от шеи до подола... ворота их рубашек были унизаны крупным жемчугом, а также и макушки суконных шапок розового и красного цвета». Сам Путивль, по словам Павла, представлял собой «обширный город, расположённый на высоком месте; дома жителей имели садики с яблонями, вишнями, сливами, грушами. А крепость его такая, что подобной путешественники не видели в земле казаков; она построена из дерева с прочными башнями, двойными стенами, бастионами и глубокими рвами, коих откосы укреплены деревом; концы мостов поднимаются на брёвнах и цепях; в ней есть водоём, в который вода скрытно накачивается колёсами из реки. Внутри её есть другая крепость (кремль) ещё сильнее и неодолимее, снабжённая множеством больших и малых пушек, расположенных рядами один над другим. Но Боже сохрани, если какой-нибудь иностранец станет осматривать крепость и пушки; московиты тотчас его отправят в заточение, говоря: «Ты шпион из Турецкой земли». Так они подозрительны и так крепко охраняют свою страну. В городе 24 церкви и 4 монастыря, из коих один женский». Патриарх и его свита посетили знаменитый Молчанский монастырь, где был погребён умерший в Путивле алеппский митрополит Иеремия. Монастырь стоял на высоком холме, откуда путешественники видели, как пастухи гнали стадо через Сейм с поля обратно в город. Во время обедни в Спасо-Преображенском храме любознательный архидиакон со странным для духовного лица интересом наблюдал за молившимися прихожанками. Внимание его привлекла супруга воеводы Никиты Зюзина и сопровождавшие её жёны местной знати. Они были «в роскошных платьях с дорогим собольим мехом, в тёмнорозовых суконных верхних одеждах, унизанных жемчугом, в красных колпаках, шитых золотом и жемчугом и опушенных чёрным мехом. При них было много служанок из пленных татарок, что ясно было видно по их широким лицам и узким глазам. Благодаря ничтожной цене, за которую можно было купить пленных татарских мальчиков и девочек, у московских вельмож обыкновенно встречалось по нескольку десятков их среди дворни. Прежде татары брали в плен много русских; теперь же, когда пограничная линия сильно укреплена, наоборот, московские войска, охраняющие южную границу, нередко нападают на татар и многих берут в плен, а потом продают за какой-нибудь десяток золотых. Покупатель пленных рабов немедленно их крестит и даёт им русские имена и это против воли. Крещеные татары и татарки потом отличаются замечательной набожностью и усердием к православной вере; обыкновенно женят их между собой».

Из Путивля в Москву путь лежал по узким, размытым дождями и потому почти непроходимым дорогам, которые вели путников через глухие леса. В лесах, как заметил архидиакон, преобладали сосны и ели, но встречались тополя и липы. Из липы народ изготовлял дуги, сундуки, оглобли, тележные колеса, её корой крыли дома. Избы рубились из еловых брёвен. В отличие от «земли казаков», здесь не было постоялых дворов и путники останавливались в избах местных жителей, которые им для того отводились. Иногда приходилось ночевать в поле или в лесу среди «дождей, комаров и прочих беспокойств». По пути от Севска до Калуги обозу приходилось следовать по единственной дороге, которая всегда пролегала «чрез середину города или селения, с узким проходом по мосту, через реки и озёра, а потом через болота; объезжих путей не было; следовательно, никакой иноземец не мог миновать надзора и пропуска ... приходилось переезжать засеки и укреплённые черты ... Дорога упиралась в укреплённые ворота, снабжённые башнями, от которых в обе стороны тянулись или тын, т. е. частокол, или надолбы ... на известных расстояниях прерываемые небольшими крепостцами или острожками» [Иловайский. 1996: 123, 134—138].

В крае, который беспрерывно тревожили внешние враги, то и дело вскипали ещё и внутренние неурядицы. К числу наиболее крупных волнений, потрясавших край, относится «измена черкас». В 1641 г. часть осевших в московских пределах украинцев-черкас решила вернуться на прежнюю родину. К этому их побудила, вероятно, надежда на то, что «Литовские земли» успокоились после казацких восстаний и беженцы могут спокойно возвратиться в свои родные дома. К этому их толкали и польские власти, и оставшиеся в Литовских пределах родственники. Однако московские власти расценили подобное желание как «измену» и против «бунтовщиков» были двинуты войска. Черкас настигли «на Бакаевом шляху у Левиных яруг у Вываренного кургана». Уговоры действия не возымели — украинцы упрямо хотели вернуться на родину. Они сцепили возы и, укрывшись в этой своеобразной подвижной крепости, с боями продвигались по своему пути. Однако отовсюду к ним стекались всё новвгви новые отряды стрельцов, и детей боярских. Схватки становились всё ожесточённее. Наконец, 18 августа обоз был остановлен и взят приступом. Выживших после штурма вернули в подданство московского царя. Вторая черкасская колонна была тем временем перехвачена путивлянами на Сагайдачном шляху в урочище Проходы. Беглецы и тут упорно сопротивлялась, отстреливаясь из похищенной в Курске пищали с царской печатью, но и на этот раз служилые люди взяли верх [Танков. 1913: 199-200].

В 1648 г. волна городских восстаний прокатилась по России. Не оставила она в стороне и. Курск. Внутреннее государственное неустройство, противоречащие друг другу законы и несправедливое налогообложение вызвали здесь, как и во многих других городах, события бурные и кровавые. Сыграло свою роль и противоборство между церковными феодалами и местным военным командованием. Отношения между ними всегда были достаточно напряжёнными. Так, в 1644 г. игумен Курского мужского монастыря Варлаам жаловался на стрелецкого и казачьего голову Максима Колюбакина, который приказал своим людям монастырских крестьян «где ни застав бить и грабить и всякие насильства чинить». Более того, Колюбакин даже грозился привести своих стрельцов «скопом с пищальми и с ослопы» (дубинами), чтобы расправиться с игуменом. Подобные жалобы поступали и на осадного голову Лариона Петрова от того же Варлаама и игуменьи девичьего Троицкого монастыря Феодоры в 1645 г.

Причины неурядиц и последовавших волнений коренились в том, что многие из курских служилых «по прибору» злодей, спасаясь от тягот службы и от непомерных налогов, записывались в холопы к помещикам. Это опасно ослабляло военные силы края. Стрелецкому и казацкому голове Константину Теглеву в 1648 г. был дан указ: «Тех курских стрельцов и казаков, которые преж сего разбежались и живут за монастыри и за попы и за дворы и за детьми боярскими в вотчинах и в поместьях во крестьянах, свесть в Курск в стрельцы и в казаки по-прежнему». Подобный сыск вызвал массовое недовольство и среди беглецов, и среди их новых хозяев. Когда Теглев силой вернул на службу нескольких беглых из вотчины Троицкого девичьего монастыря, игуменья Феодора добыла в Москве грамоту, запрещающую забирать людей из монастырей. Крестьянин Кузьма Воденицын, ездивший в столицу с игуменьей, всколыхнул этой новостью весь Курск.

Утром 5 июля 1648 г. толпа народа явилась к съезжай избе— воеводской канцелярии. У порога её собралось более полусотни «монастырских мужиков» во главе с игуменьей Феодорой, воскресенским протопопом Григорием, его сыном попом Иваном, а также «Богородицкого монастыря старцами чёрными попами Харлампием и Моисеем». Игуменья велела своим крестьянам заранее припасти дубины и палки, говоря: «Пойдёмте, убьём Константина Теглева. На Москве и лутче ево людей побивают, а я вам зачинщик, горло ему перережу». Собравшемуся люду прочитали упомянутую выше льготную грамоту. Игуменья Феодора и протопоп Григорий потребовали от воеводы стольника Ф. М. Лодыженского вызвать сюда Теглева для разбирательства. Воевода отказался, сказав: «Пошто вы с мужиками пришли? Отошлите мужиков и я пошлю за головой». Толпа стала рассеиваться с недовольным ропотом. Воевода с игуменьей, монахами и протопопом пошли к обедне. Но когда они вернулись из церкви, от него вновь потребовали призвать Теглева. Лодыженскому поневоле пришлось согласиться.

Когда стрелецкий голова явился, то вновь публично читали грамоту. Теглев лишь махнул рукой и заявил, что разорвёт ту воровскую грамоту на голове у читавшего её протопопа Григория. ...

«Поперхнёшься ты, называя государеву грамоту воровского!» — закричал протопоп.

«Переперхнёшься ты сам и будешь без скуфьи!» — в тон ему рявкнул голова, угрожая протопопу лишением священнического сана.

«Ты поперед поперхнёшься! — выкрикнул в запале Григорий.— Я буду без скуфьи, а ты будешь без головы!»

Позднее на следствии протопоп будет упорно отказываться от этих своих крамольных слов, утверждая, будто он и думал грозить Теглеву смертью.

Монастырские крестьяне набросились было на голову с палками, но тот укрылся в съезжей избе. Не слушая увещеваний воеводы, которые он выкрикивал через окно, толпа подступила к избе. Воевода, «видя то, что от них не отсидетца, а оборонитца не с кем», велел бить в набат, «чтобы сошлись всяческие люди» к нему на помощь. Однако это не помогло. Игуменья Феодора и поп Иван Григорьев усиленно подстрекали народ расправиться; с Тегдевым. «На Москве и не таких побивают»,— повторяли они, намекая на московский бунт 1 июня 1648 г., свидетелями которого были Феодора и Воденицын. Воеводе игуменья грозила, что если он поможет Теглеву спастись, то и ему худо будет.

В конце концов, народ ринулся на приступ. С третьего раза бревном высадили двери; «новописной стрелец Макарка да Пушкарской слободы Федька Слонов с товарищи» выволокли Тег-лева. Толпа сгрудилась вокруг ненавистного стрелецкого головы, заработали ослопы. Затем, бросив изувеченное мёртвое тело, бросились грабить его двор. Теглев был богат — движимое имущество его оценивалось в две тысячи рублей; в его доме имелись серебряная посуда, множество дорогого платья, кони, упряжь, оружие, наличные деньги. Всё это бунтовщики делили между собой, не брезгуя ничем. Богдану Иконнику, Например, достались «сковородка белая, да коса, да лоскут однорядочный». А некий «стрелец Ивашко, портной мастер», явившись после общего погрома, прихватил в пустом уже доме одно лишь «одеяло тёплое». Удачливее был Савоська Фирсов — он успел получить «седло да блюдо оловянное белое да кафтан сермяжной».

Воевода и подьячие сбежали через окна и укрылись в Воскресенской соборной церкви. Спасти их и усмирить восстание было некому — дети боярские разъехались по своим поместьям на приспевший сенокос. На следующий день, 6 июля, народ толпился на воеводском дворе, грозя расправиться и с самим Лодыженским— ослушником царской грамоты. Но 7 июля вернулись в город помещики. Скоротечный бунт угас. Его зачинщики были схвачены. Из Москвы прибыл стольник Бутурлин с отрядом в 150 стрельцов. Начался розыск.

Скоротечный бунт угас. Расправа с виновными была суровой. «Пущие заводчики» — Кузьма Воденицын, Константин Фильшин, Кирилл Анпилогов, Богдан Иконник, Иван Ботурин Малик — были повещены вдоль дорог. Игуменью Феодору сослали в Суздаль в Покровский монастырь; протопопа Григория - в Архангельский монастырь Устюга Великого; сын его Иван и губной староста Кондратий Беседин с семьями были сосланы в Валуйки и записаны там в казаки. Помимо того, в результате следствия «курчан всяких чинов людей пытаны и по торгам биты кнутом и посажены в тюрьму 20 человек. ... Всего в том деле за приставы и в тюрьме 42 человека». Убийцы Теглева бежали из Курска и скрывались в течение года. В июне 1649 г. четверо из них вернулись в город и воевода Лодыженский позволил им «жить в Курску по вольно по-прежнему для того, чтоб и достальные их товарищи в Куреск сошлись все». Однако приманка не сработала и властям пришлось поспешить с арестами, чтобы не упустить и тех, кто явился. «Заводчик и убойца Теглева» Макар Сергеев был казнён, а его товарищи — Кирилл Писклов, Анкудин Воденицын и Фёдор Харитонов — биты кнутом и сосланы в казаки на южное пограничье в Валуйки [Из истории Курского края. 1965:73—77; Новицкий. 1934; Чистякова. 1975:115—126].

Неспокойно было на порубежье и помещикам. Внедрение крепостнических порядков на украинных землях сталкивалось со множеством самых непредвиденных преград. Например, существовала целая категория людей, имевших своим промыслом вывод крестьян из пределов края на «вольные земли». Так, в 1627 г. оскольские помещики Измайловы жаловались на воронежских беломестных казаков; которые проводили их беглых крестьян на Дон. Помещики села Шумакова исчисляли свои потери: «Ивашка Грецов з братьями в Глухов, а Федка Рыженков с сыном да Юрка Славков з детьми бежали на Дон, а Ортюшку Ларина з детьми вывел из-под него курченин Василей Олябьев з братьями». Нередко беглые крепостные примыкали к шайкам гулящих людей, а порой их самих захватывали в виде добычи во время разбойных наездов на дворянские усадьбы [Танков. 1913: 258; Из истории. 1965: 56].

Возбуждающе действовали на курских крестьян и казацкие волнения на соседней Украине. В 1658 г. боярин Б. М. Хитрово жаловался казацким старшинам, что из приграничных брянского, карачевского, рыльского и путивльского уездов «крестьяне, живущие в имениях вотчинников и помещиков, и холопы бегают в Малороссию, потом приходят оттуда на прежнее жительство толпами, подговаривают к побегу с собой других крестьян и холопов, и нередко отмщают своим господам, если прежде были ими недовольны: набегают на их дома, сожигают их, убивают хозяев и их семейства; иногда они запирали господ в домах, закапывали дома со всех сторон землёй, и так оставляли жильцов умирать голодною смертью» [Костомаров. 1995 б: 78].

Не оставило в покое Курский край и восстание Степана Разина. Ходили здесь «прелестные письма» Степана Тимофеевича, но одновременно распространялась и царская грамота с призывом «чинить промысел над воровскими казаками, не прельщаться никакими прелестями вора Стеньки Разина и против него стоять и биться». В Курске детям боярским велено было собираться в город «в осаду» и быть готовыми отразить возможный приступ повстанцев, отдельные отряды которых уже рыскали в ближайших окрестностях. В октябре 1670 г. одиннадцать детей боярских, ехавших по призыву воеводы Г. Г. Ромодацновского на службу в полк, заночевали в поле под Старым Осколом. В ночи их стоянку вдруг атаковали «воровские люди». Они рубили и избивали сопротивлявшихся спросонья дворян, а потом отняли у них и платье, и деньги, и припасы, и лошадей. По словам пострадавших, они слышали, что грабители «кричат ясаком воровским и хвалят вора изменника Стеньку Разина». За разинцами выслали погоню и отряд их бежал «за вал под Моячной к воровским казакам, а вал прошли меж Яблонова и Корочи в Хмелеватые ворота». Богородицкий воевода Нелединский преследовал их и, наконец, «разбойников и становщиков тех переимал ... и на Воронеж дороги от воровства очистил» [Из истории. 1965: 89].

В ноябре 1670 г. полковник Григорий Косагов наносит поражение войскам Фрола Разина, а битва под Коротояком окончательно устранила для Курска всякую опасность осады. Страхи улеглись. Начались расправы. Пленных разинцев рассылали для наказания по месту их прежнего жительства. А 21 мая 1671 г. в Курске по пути в Москву остановился донской атаман Корней Яковлев. С ним под крепким караулом ехали на пытки и казнь сам Степан Разин и брат его Фрол.

Суровые условия пограничья рождали и суровые нравы жителей. Не случайно Гаврила Малышев, один из курских депутатов Земского Собора 1649 г., долго ж решался вернуться в родной город, так как не выполнил всех наказов своих избирателей. Спустя месяц! после завершения работы Собора, 9 марта 1649 г., он не выдержал московского житья и обратился с челобитной к царю, прося защиты от сограждан. Алексей Михайлович вынужден был послать курскому воеводе специальный указ, повелев оберегать Малышева, а «озорников унимать с наказанием». Не способствовали смягчению нравов и непрерывные схватки с жестоким врагом. Уложив в стычке татарина, порубежник представлял воеводе в подтверждение того «знак-уши», а порой и голову степняка. Так, например, Аггей Мартынов летом 1588 г., погромив шайку разбойников, доставил воеводе отрезанную голову «воровского черкашенина». Примечательно, что сам Мартынов относился к числу «служилых черкас».

Порубежники, почти ежедневно смотревшие в глаза смерти, отличались строгой религиозностью. Разбойники, грабившие церкви, и те помещали иконы на дубах — стеречь закопанную под корнями добычу. Дважды курские служилые люди с упорством, достойным лучшего применения, подавали челобитные на государево имя, требуя внести в. Соборное Уложение особую статью о запрете «праздничных игрищ, сатанинских песен, скаканий и плясаний». Не случайно в годы реформ патриарха Никона именно здешние края стали одним из оплотов суровых ревнителей старой веры. Архидиакон Павел Алеппский в своих записках ярко отразил свои ощущения, испытанные после пересечения границы Малой и Великой Руси: «Мы вступили во вторыя врата. борьбы, пота, трудов и пощения, ибо в этой стране, от мирян до монахов, едят только раз в день и выходят из церковных (служб не ранее, как около восьмого часа (2 часа пополудни). Во всех церквах их совершенно нет сидений. Все миряне стоят как статуи, молча, тихо, делая беспрерывно земные поклоны. Мы выходили из церкви едва волоча ноги от усталости и беспрерывного стояния без отдыха и покоя. Сведущие люди заранее говорили нам, что если кто желает сократить свою жизнь на 15 лет, пусть едет в страну московитов и живёт среди них как подвижник, являя постоянное воздержание и пощение, занимаясь чтением (молитв) и вставая в полночь» [Иловайский. 1996: 123-124].

Однако здешние жители вовсе не были такими уж постниками, что прекрасно показывает приём, оказанный в Путивле тому же Павлу Алеппскому и всей свите патриарха Макария. Воевода в первый же день прислал им хлеба, рыбы, бочонки мёда и пива, водки и разных вин, сообщив, что это-де «хлеб-соль от государя». От собственного имени воевода угостил монахов роскошным обедом из полусотни блюд, где были рыба жареная и вареная, пироги, блины, лепёшки, начинённые яйцами и сыром, «рубленая рыба в виде гусей и кур, жареная в масле», соусы с пряностями и благовониями, маринованые лимоны, водка, вино и вишнёвая настойка в серебряных вызолоченых чашах [Иловайский. 1996: 123].

Для управления этим столь беспокойным краем со столь буйным населением требовались люди сильные и жёсткие. Такими и были в большинстве своём местные воеводы. Среди них встречались личности весьма примечательные. Один из них, князь Григорий Борисович Роща Долгорукий, начал службу свою на Порубежье ещё в правление Ивана Грозного — в 1590—1592 гг. он находился на воеводстве в Воронеже. В 1605 г. окольничий Г. Б. Долгорукий посылается в Курск, где восставшие куряне выдают его в руки Самозванца. Однако князь затем становится его верным сподвижником и стойко обороняет от войск Бориса Годунова стены Рыльска. Он следует за «царевичем» в Москву, становится членом его совета, пирует на его свадьбе с Мариной Мнишек. После гибели «Димитрия», бывший курский воевода продолжает активно участвовать в событиях Смутного времени и покрывает своё имя славой, как один из руководителей знаменитой обороны Троице-Сергиевской лавры в 1609 г. Позднее, будучи на воеводстве в Вологде, он гибнет 22 сентября 1613 г. от рук «воровских казаков».

Другой курский воевода — Алексей Семёнович Шеин — первый русский генералиссимус, участник Азовских походов. Начав царскую службу стольником в 1672 г., он занимал посты воеводы в Тобольске (1680—1682 гг.) и в Курске (1683—1685 гг.).

В Крымском походе под его началом находились полки Новгородского разряда, а во время Азовских походов его войска разгромили татар и турок на Кагальнике, совершил поход на Кубань. Позднее именно он разбил у Воскресенского монастыря восставших стрельцов, но впал в немилость у Петра I, который счёл его действия недостаточно жестокими. С его именем связан один из первых эпизодов изучения древностей на территории Курского края. В 1684 г., по полученному из Москвы распоряжению ему пришлось отправить в Ольшанку (совр. Харьковская область) сына боярского М.Н. Анненкова, чтобы расследовать обстоятельства находки гигантских костей ног великана-волота, которые реально принадлежали, скорее всего, мамонту. Согласно царскому указу, следовало «того человека ноги откопать, а откопав, кости измерить, какова которая кость мерою в длину и в толщину и написать на роспись и на чертеже начертить».

Побывал на воеводстве в Курске и Иван Богданович Милославский, который стольником участвовал в осаде и взятии Смоленска в 1654 г., окольничим был на воеводстве в Симбирске в 1670 г., выдержал там осаду войск Степана Разина, а затем, совместно с армией князя Ю. Н. Барятинского нанёс повстанцам решительное поражение. После этого в 1671 г. он осадил и принудил к сдаче мятежную Астрахань, предоставив разинцам амнистию. Современники отмечали в нём «обширные познания, но соединенные с хитростью».

Большой след оставило в истории Курска и южного порубежья вообще управление городом князем Григорием Григорьевичем Ромодановским — выдающимся русским полководцем XVII столетия. Командуя с 1657 г. по 1678 г. Большим Белгородским полком, в ведение которого входили практически все порубежные города Курского края, Г. Г. Ромодановский не только защищал южные границы царства, но и вёл военные действия на Украине против татар, турок и мятежных казаков. В 1654 г. он участвует в Переяславской раде, затем в составе московско-казацкого войска сражается против поляков под Дубровной и при Слонигородке. Разгромив армию коронного гетмана Станислава Потоцкого, Ромодановский получает в награду чин окольничего и богатые царские пожалования. Во главе Белгородского полка он фактически отвоевал Правобережную Украину у турецкого вассала гетмана Дорошенко. В 1677 г. Ромодановский руководит обороной Чигирина от войск турецкого великого визиря Кара-Мустафы и наносит туркам решительное поражение. Достойным сподвижником князя Григория Григорьевича был его брат Пётр, отразивший в 1633—1634 гг. нападения на Курск отрядов Острянина и Вишневецкого. Сын воеводы, Андрей Григорьевич, попал в 1668 г. в татарский плен и провёл в оковах более семи лет.

Какова была жизнь пограничного боевого воеводы, что его заботило и беспокоило, хорошо видно из челобитной на государево имя, поданной Г. Г. Ромодановским в 1674 г. Помимо прочего он пишет: «Ратные люди Севского и Белгородского полков, будучи на службе в беспрестанных походах полтора года, изнуждались, наги и голодны, запасов у них вовсе никаких нет, лошадьми опали, и многие от великой нужды разбежались ... и мне в разлучении с сынишком моим Мишкою за скудостию и безлюдством быть нельзя. Теперья я, государь, с ним и не врозни. и то живём с великою нуждою; убогие мои малые худые деревенишки без меня разорились вконец, потому что служу тебе на Украйне 22 года беспрестанно, да и сынишка мой Мишка служит шесть лет без перемены, а другой мой сынишка, Андрюшка, за тебя разлив свою недозрелую кровь, в томительной нужде в крымском полону, в кандалах живот свой мучит седьмой год».

Жизнь военачальника трагически оборвалась во время стрелецкого бунта в Москве в 1682 г. Сильвестр Медведев (сам выходец из Курска) описывает в своей летописи, как мятежники схватили этого «славнаго и искуснаго в воинском деле, храброго и сильнаго мужа... и ведуще его за власы и браду зело наругателне терзаху и по лицу биюще. И противу Розряду на дороге, подняв вверх на копьях, опустив на землю, всего изрубили». Чтобы оправдать это убийство бунтовщики измыслили против воеводы нелепое обвинение в измене — будто бы при обороне Чигорина он «с турскими и крымскими людьми письмами ссылался» [Медведев. 1990: 82, 96]. Однако в памяти курских порубежников воевода Ромодановский остался не с этим клеймом. О нём помнили, как о славном военачальнике, большом боярине, защитнике русских земель, и память эта стала легендой.