2.4. Между молотом и наковальней: северяне при Мстиславе и Ярославе Владимировичах
К тому же, источником многих культурно-идеологических инноваций на Левобережье, особенно в его юго-восточном, вскоре курском углу могла быть не только киевская Русь, но и полиэтничные города в зонах Черного, Азовского и Каспийского морей, Поволжья и Кавказа. С этими старинными центрами ремесла и торговли, политики и религии северяне были издавна, со времен зависимости от хазар, связаны не меньше, а то и больше, нежели с населением Днепровского Правобережья.
Еще при сложении роменской культуры к славянскому субстрату явно примешались иранские и тюркские элементы (носители пеньковской, волынцевской и, в меньшей степени, салтовской археологических культур). Повышенное этнокультурное влияние кочевнической Степи, шире глядя — Востока, ощущалось здесь и позднее. Так, в составе дружинного контингента Посеймья ярче, чем где бы то ни было у славян, заметны восточные - алано-болгарские, хазарские черты. Чего в этом смысле стоят хотя бы сабли-палаши вместо мечей в воинских погребениях Гочева; при том, что поляне, допустим, вроде бы платили хазарам дань мечами; прямые аналогии, прототипы гочевским саблям содержатся в погребениях хазарской знати [Магомедов М Г., 1983, с. 77-78]. На роменских городищах Посеймья славянские отопительные приборы - печи сочетаются с типично кочевническими - открытыми очагами. Имеются аналогии и в керамических материалах роменцев и салтова.
Помимо обмена вещами и технологиями, северяне вряд ли избежали и духовно-мировоззренческого влияния разнорелигиозной, веротерпимой Хазарии и ее сателлитов. Например, среди лидеров иудейской общины Киева в X в. значится некто «Иуда по прозвищу CWRTH», т.е. скорее всего — «Северята» [Голб Н., Прицак О., 1997, с. 31,205], выходец из северян (или их земли?). Далее, удивительно раннние признаки христианизации курского региона (о которых ниже) могут быть связаны с черноморскими и азовскими епархиями Византии [Обзоры вопроса: Подскальски Г., 1996, с. 53-55].
Юго-восточные связи Посеймья должны были резко возрасти с вокняжением Мстислава Владимировича в Тьмутаракани. Задвигая в такую даль одного из самых способных и энергичных своих наследников, Владимир I вряд ли подозревал, насколько мощным плацдармом для возврата на Русь тот сумеет сделать этот периферийный удел.
Нам неизвестен состав «полка», с которым он, этот князь, согласно ПВЛ, ходил в 1022 г. в Предкавказье на касогов. Очевидно, ядром мстиславовой дружины была первоначально выделенная ему отцом часть киевской «руси». Может быть, усиленная его новыми соседями (и, не исключено, уже номинальными подданными) — северянами. Натакое усиление как будто намекает знаменитая сцена единоборства, предложенная Мстиславу касожским князем Редедей. Будь у последнего явный перевес сил, он вряд ли стал, бы рисковать с этаким «божьим судом» предводителей. Зато, победив касогов, Мстислав пошел в 1023 г. на Ярослава уже «с хазарами и касогами» в качестве весомого дополнения к собственной дружине.
Этих сил ему не хватило, чтобы утвердиться в столице Руси вопреки отказу веча киевлян принять его в качестве своего князя, даже при отсутствии их законного князя. Зато соседние черниговцы, учтя, как видно, явную слабину Ярослава, предоставили Мстиславу место своего князя без всяких условий, что свидетельствует об их политическом союзе с тьмутараканским честолюбцем или даже о переходе всех северян в его подданство. Наконец, в 1024 г. происходит решающая для раздела Владимирова наследства битва при Листвене, где северяне наконец снова выходят на летописную сцену. Их войско оказалось цинично принесено Мстиславом в жертву его военно-политической тактике. Накануне сражения он «поставил северян против варягов, а сам стал с дружиной своею по обеим сторонам [что напоминает заградительный отряд — С. Щ.]. И наступила ночь, была тьма, молния, гром и дождь. И сказал Мстислав дружине своей: «Пойдем на них». И пошли Мстислав и Ярослав друг на друга, и схватилась дружина северян с варягами, и трудились варяги, рубя северян, и затем двинулся Мстислав с дружиной своей и стал рубить варягов. И была сеча... сильна и страшна.... и когда увидел Ярослав, что терпит поражение, побежав с Якуном, князем варяжским... Мстислав же чуть свет, увидев лежащими посеченных своих северян и ярославовых варягов, сказал: «Кто сему не рад? Вот лежит северянин, и вот варяг, а своя дружина цела»[ПВЛ, 1996, с. 202—203].
За нарисованной летописцем живописной картиной Лиственской битвы просматривается особый статус северян в орбите растущей Киевской державы, который они, по всей видимости, сохраняли всю первую четверть XI в. Если посчитать северян полностью подчиненными Мстиславу по завещанию Владимира, то радость недавнего тьмутараканского князя по поводу гибели всего северянского войска - части его собственной армии — выглядит непонятной. Радоваться в той ситуации полководцу-победителю стоило только по поводу устранения или ослабления соперника или по крайней мере нейтрала в кровавой борьбеРюриковичей за великокняжеский стол. Мстиславу, скорее всего, удалось тогда увлечь северянское ополчение перспективой посчитаться с их старым соперником — Киевом, отомстить за пепелища своих племенных гнезд, разоренных русами, да обещаниями закрепить их автономию в том случае, если он вырвет верховную власть над Русью у Ярослава. Подставив же вооруженные силы северян под удар подобного же «иностранного легиона», только ярославова, «лютый» (по определению Киево-Печерского патерика) князь добивался сразу нескольких выгод: сохранял свою собственную постоянную дружину для дальнейшей борьбы с Киевом и подрывал способность Левобережья противоречить его решениям.
Вряд ли случайно описание Лиственского сражения содержит последнее упоминание северян в начальной летописи. Попав из огня киевской дани и угрозы полной потери автономии в полымя мстиславова вероломства, княжение «Север» явно исчерпало возможности сопротивления русскому натиску. Раздел Руси по Днепру в результате мира, заключенного Ярославом и Мстиславом в 1026 г., принес «великую тишину в страну», явно включавшую в себя и все бывшее северянское Левобережье.
Это, между прочим, означало переход возможности основания великокняжеских центров на территории Посеймья в необходимость. С учетом того, что в 1030-е гг. Курск с его непосредственной округой представлял собой уже довольно развитый город древнерусского типа - с церквами, хоромами властелина, рынками, школами и ремесленным посадом (как это явствует из «Жития» Феодосия Печерского), начало его строительства в данном качестве приходится как минимум лет на 10-15 ранее., т.е. ориентировочно на время вокняжения Мстислава в Тьмутаракани, затем в Чернигове.
Высказанное предположение о Мстиславе Владимировиче как возможном основателе Курска в качестве древнерусского города косвенно подтверждается для того времени и места необычно ранней и плотной концентрацией христианских храмов в «стране той», т.е. курской, судя по упомянутому «Житию». Этот князь отличался от прочих представителей правившего Русью клана потомков Рюрика повышенными симпатиями к христианской Религии и церкви. Даже своего единственного сына он назвал Евстафием — единственное христианское (конечно, «родильное», а не крестильное) имя среди Рюриковичей этого колена — многочисленных внуков Владимира Святого (если не считать упомянутого только Новгородской первой летописью Илью Ярославича, поскольку Св. Илья, как известно, сменил Перуна в роли духовного покровителя дружины). Победа над Редедей была отмечена построением храма в честь Богородицы в Тьмутаракани. А заложенный Мстиславом в Чернигове Спасский кафедральный собор по размерам соперничал с Новгородской и Киевской Софиями. Этот князь добился в Константинополе открытия еще одной - Черниговской епископии (не исключено, даже митрополии). «Черниговская епархия охватывала огромную территорию левобережья Днепра до Десне, Сейму, Сожу, а также Оке...» [Щапов Я. Н. 1992, с. 18]. Вряд ли случайно именно с территории Левобережья вышли такие светочи русского православия, как Святые Антоний и Феодосии, а также Даниил Паломник. Так что и те три церкви, в которых подвизался курский отрок Феодосии, воздвигались там скорее всего по инициативе христианнейшего князя Мстислава.
Подтверждением сказанному служит возраст первых курских храмов — 1030-х, а то и 1020-х гг. закладки. Ведь каменный храм в древней Руси строили около пяти лет и еще год расписывали, а «богоданный отрок» Феодосии посещал их уже во второй половине 1030-х гг. [Щавелев С. П., 1994; 1996]. Причем «в XI в. существовала только одна артель в Киеве»[Раппопорт П. А., 1994, с. 125] по возведению каменных храмов на всю Русь. Огромный Спасо-Преображенский собор в Чернигове был заложен по воле Мстислава примерно в начале 1030-х гг., раз к моменту кончины этого князя стены его столичного храма достигали, согласно впечатлению летописца, высоты всадника, стоящего на коне. Этот собор был вторым (после Десятинной церкви в Киеве) каменным храмом на всей Руси [Раппопорт П. А., 1986, с. 17 -22]. Находки возле курского городища и в ходе его раскопок плинфы весьма архаичного облика вроде бы подтверждают присутствие в его ранней застройке каменных зданий. Тем не менее, первые здешние церкви времен Феодосия были, наверное, всё-таки деревянными. Хотя все исследователи древнерусской архитектуры убеждены, что храм Спаса строили византийцы, менее масштабные курские церкви могли делать мастера, выведенные Мстиславом из ранее освоенных им крымских или кавказских центров христианства. Может быть, этот первый по сути дела курокий князь из рода Рюриковичей [Златоверховников Н. И., 1912, с. 3] рассматривал курские стройки в качестве своеобразной репетиции более ответственного — черниговского проекта храма Спаса, чтобы не ударить в грязь лицом перед соперником-братом.
