автор: В.Т. КОВАЛЕВ

Часть вторая. ЕВРЕЙСКИЙ КВАРТАЛ

СОСЕДИ И ДРУЗЬЯ-ТОВАРИЩИ

Вид со двора. 2003 г.
См. фото в оригинальном разрешении (1958x1252, 297 kb)

Начнем с дома, в котором жил. Одну из квартир нижнего этажа в нашем доме с окнами, обращенными на улицу и портал под колокольней стоявшей напротив церкви Покрова пресвятой Богородицы, занимала семья Ревзиных. На неоткрывающейся половине входной с улицы двери, во всю ее величину была вывеска. На железном в деревянной рамке листе масляными красками был профессионально нарисован во весь рост в военной форме бравый командир Красной Армии. Выше рисунка крупными печатными буквами значилось: "Военный и штатский портной - Соломон Ревзин".

Как портной Ревзин был популярен и всегда имел много заказов. О его мастерстве я расскажу на одном касающемся меня примере.

В 1937 году по пути к месту службы к нам заехал младший брат моего отца Ковалев Алексей Дмитриевич. Он, военный летчик, возвращался из Китая, где воевал с японцами. С собой дядя Леша привез отрез дорогого заграничного коверкота. Отец посоветовал брату костюм пошить у нашего соседа - Ревзина. Дядя согласился и не пожалел об этом.

Соломон при мне посмотрел материал, похвалил его высокое качество и, сделав нужные замеры, сказал: "Вийдет великолепная тройка. Заказ випольню за неделю с одной примеркой. Дорого не возьму, Ви же брат моего уважаемого соседа".

Через неделю он принес готовый костюм. Дядя Леша был восхищен работой портного. Костюм красиво облегал его ладную, спортивную фигуру - и ни одной морщинки. Соломон придирчиво оглядел дядю со всех сторон и довольный своей работой гордо заявил: "Ви знаете, Алексей, я думаю, ви в нем родились!"- и назвал сносную за работу цену.

Получив расчет, портной, обращаясь к маме, сказал: "Юля Андревна, ви знаете, из остатка я смог бы пошить костюм Вашему сыну". Отец и мать, увидев бесформенные куски ткани, засомневались, что из них может выйти что-то дельное. Соломон по этому поводу хитро улыбнулся и спросил у меня: "Вельвеле, а ты веришь, что я смогу?" Чтобы не обидеть и уважить соседа, я ответил: "Конечно, дядя Соломон, верю!" - и не ошибся.

Примерно через месяц я уже одел новый костюм. Портной так искусно состыковал разные по форме и величине куски коверкота, что отыскать швы можно было только при внимательном осмотре пиджака и брюк.

А год спустя Ревзина Соломона настигла большая беда. Как-то вечером он с горящей свечой пошел в свою кладовку, споткнулся и заронил огонь в вату, лежавшую на полу. Вата мгновенно вспыхнула, в квартире начался пожар. Стараясь погасить пламя, Соломон голыми руками стал выбрасывать в комнату горящую вату, дети ее затаптывали. Пожар удалось унять, но какой ценой… Соломон получил жуткие ожоги кистей обеих рук, практически они сгорели до костей. После выписки из больницы он был уже инвалидом. Долго не мог смириться, что не может заниматься любимым делом и вдобавок потерял так нужные семье хорошие заработки.

Позже Соломон целиком отдался религии и стал служить в Курской синагоге, говорили - общественным раввином. После войны, возвратившись из эвакуации, он продолжал службу в синагоге, но жил на улице Карла Либкнехта (бывшей Архангельской). Наш двор Соломон не забывал и часто, возвращаясь домой по Большевиков, заходил проведать тех соседей, которые вернулись в Курск. Приходил часто и к моим родителям.

Сын Соломона - Лейба (Лев), мой годок, стал известным в Курске мастером по ремонту пишущих машинок и арифмометров. Младший брат Соломона - Янкель (Яков) Ревзин тоже, как и брат, был профессиональным портным. Жил на Большевиков и много лет после войны работал закройщиком в ателье курского военторга. Я шил у него военную форму: и шинели, и кители, и бриджи.

Полагаю, теперь их никого уже в живых нет.

Другими соседями по нижнему этажу были Абрамсоны. Глава семьи Бинёмин (Вениамин) Абрамсон работал завхозом в областной библиотеке на Ленина. Жена его Софа, женщина в три обхвата, занималась домом и воспитывала двух мальчишек Моську (Моисея) и Дюдьку (Давида). С ними жила мать Софы - древняя старуха.

Моська был моложе меня на год и часто со мной, как говорили тогда мальчишки, заедался, то бишь напрашивался на мордобой. За это я его нещадно лупил. Софа по этому поводу поднимала шум и жаловалась моей матери. Как могла мама ее успокаивала, меня отчитывала. Иногда докладывала отцу, но он обычно говорил, что ребята разберутся сами, и меня не наказывал. И все же однажды стычка с Моисеем и драка на винтовой лестнице нашего дома, ведущей на веранду второго этажа, закончилась необычно для меня.

Я был гораздо крепче Моськи, ибо занимался на турнике и лыжным спортом. Я тогда повалил его на лестнице и, как обычно, с силой хлестал по мордам. Кулаками Моську никогда не бил. На крики Моисея выскочила его бабушка и пыталась нас разнять. Сам того не желая, я как-то неловко повернулся и сбил бабку с ног. Она покатилась вниз по лестнице и попала прямо под ноги моему отцу, который шел на обед.

Отец помог старухе подняться, как сумел ее успокоил и проводил в квартиру. Софа устроила гвалт, а меня отец загнал в дом и выпорол попавшимся под руку круглым ремнем от ножной швейной машинки "Зингер", которую накануне ремонтировал. За все мое детство эта порка была единственной, но памятной на всю жизнь. Дня три или четыре я после нее не мог ни сесть, ни ходить. Виноватый отец не знал, как загладить происшедшее, и часто себя ругал за проявленную жестокость.

Об отце Моисея ничего не могу рассказать. Во дворе он появлялся разве по пути в общественный туалет, стоявший в дальнем углу. Как говорила о муже Софа: "Мой Нёма а ганцен тог (целый день) по уши занят".

А сама Софа была интересной женщиной. Эта толстуха всегда бесцеремонно влезала в любой разговор, была умелой спорщицей.

Разговорный русский Софы был настолько своеобразен, что отдельные ее фразы задержались в памяти до сих пор. Их повторение всегда вызывает улыбку. К примеру, Софа спрашивала свою знакомую: "Гися, игде ви сохнетэ белё: духовкам на вировком или вешаетесь на чердак?". Или еще: "Дюдя, не дражи диван, проснешь бобе!" - сдерживала она младшего сына, прыгающего на диванных пружинах рядом со спящей бабушкой.

За детей своих, особенно за младшего Дюдьку, Софа была готова на все. Она не спускала с них глаз. Следила за тем, чтобы дети вовремя поели. Носила следом за ними куски хлеба с маслом и чесноком и насильно их потчевала. Со двора никуда ходить не позволяла.

Вспомнился еще один случай. Как-то жарким летом мы, пацаны, собрались пойти на Кривец побарахтаться в воде. Моисей и Давидка не хотели от нас отставать и стали канючить: "Ма, пусти на речку, ребята идут купаться!" Софа, подперев свои крутые бедра, парировала: "Мося, я папе скажу! Дюдя, я папе скажу!" Но сыновья не унимались и продолжали клянчить, а Софа угрожала пожаловаться отцу. Когда же они довели маму до кондиции, она, распалясь, прокричала: "Ладно, негодники, идите, если утопитесь, домой не прахадите", - и с чувством исполненного долга пошла в дом, а мы все на речку.

Судьбы этой семьи не знаю, они не вернулись во двор из эвакуации.

На первом этаже жила ещё семья Шапиро. Глава семейства Абрам Шапиро был ломовым извозчиком. Сам могучего телосложения, он держал собственную кобылу- тяжеловоза по кличке "Красотка".

По характеру Абрам был спокойным и добрым мужиком, любил детей и своих, и чужих. Часто собирал и усаживал на свою огромную биндюгу всех дворовых ребят и вез на Тускарь. На 1-й Кожевенной напротив 17-й мельницы на отмели мы купались и валялись на горячем песке. Абрам, помывшись сам, купал свою уставшую за трудовой день кобылу.

В начале войны Абрама призвали в Красную Армию. Он был фронтовиком, имел боевые награды. В послевоенное время он жил со своей семьёй, возвратившейся из эвакуации, на старой квартире и работал в артели извозчиков.

Я часто встречался с соседом, когда навещал мать и живущую с ней свою младшую сестру. Абрам очень любил вспомнить довоенное прошлое, поговорить со мной о войне. И всегда задавал вопрос: "Вельвеле, ты идиш не забыл?"

Прожил он более восьмидесяти лет. Самые последние годы жизни он страдал амнезией, даже меня не узнавал. Жена Абрама - маленькая Рива ( Ревекка) давно умерла. Их дочь Галина живёт в Курске на КЗТЗ.

Рядом с семьей Шапиро жили в отдельной комнатушке старики Урицкие: муж и жена. Зейде (дедушку) Урицкого звали Шендер (Александр). С помощью дочери по имени Шейна (Прекрасная) он делал конфеты и держал патент на мелочную торговлю.

Мне почему-то казалось, что зейде Шендер меня любил больше, чем своих внуков. Он учил меня идишу, рассказывал об обычаях своего народа, приглашал сходить в синагогу, на похороны и свадьбы близких ему людей. А уже перед войной учил меня еврейскому алфавиту и азам еврейской грамоты. Я и сейчас помню начало азбуки: "Алеф, бет, гимл, далет, ге, вав…." и, наверное, смогу написать по-еврейски справа налево свою фамилию, имя и отчество.

А ещё зейде Шендер по вечерам иногда читал в подлиннике на идише Шолом Алейхема. Мы вместе до упаду хохотали или пускали слезу, читая любимого писателя.

В русском переводе я давно имею полный шеститомник Шолома Алейхема. Нередко, чтобы отдохнуть и расслабиться, читаю его насыщенные искромётным юмором рассказы и не устаю восхищаться талантом писателя.

Тогда, до войны, я часто помогал дедушке выносить ящик с конфетами к углу дома №26 на нашей улице, где он торговал. Шендер всегда щедро угощал меня ирисками, которые сам делал. Таких "долгоиграющих" и вкусных ирисок я больше за свою жизнь не встречал. При возможности я помогал дедушке и возвратиться с торгов. На еврейские праздники зейде всегда угощал меня чем-нибудь вкусненьким. Его супруга по части кухни была мастерица. Хотел бы поведать еще об одной детали из жизни старых евреев, нынешним людям, на мой взгляд, неизвестной.

Как-то вечером я зашел в комнатку своего наставника и застал его жену за хлопотами у горящего примуса, на котором что-то варилось, с непокрытой головой. Я был поражен: череп бобе Цили был совершенно голым.

На людях, в платке, она выглядела совсем иначе. Трудно было даже представить, что голова старушки была без волос. В ответ на мой вопрос зейде Шендер, как припоминаю, сказал: "Сынок, не надо удивляться тому, что увидел. У старой Фейги голова тоже лысая, как коленка." И добавил, что замужним женщинам у иудеев запрещено иметь длинные волосы. Это большой грех. Нужно быть либо коротко остриженной, либо брить голову, а под платком носить парик. Разве это не интересно узнать?

Судьба стариков Урицких трагична. Они отказались из-за своей немощи ехать с дочерью в эвакуацию и остались в Курске. Долго пожить им в оккупации не пришлось, немцы их расстреляли.

На втором этаже, через стенку с нами, жила семья Язвиных. Пользовались мы одной входной дверью с веранды.

Михаил Абрамович Язвин был в городе известным и уважаемым человеком. Много лет работал главным врачом поликлиники №2, которая занимала бывший губернаторский дом напротив кинотеатра имени Щепкина. Теперь там наркологический диспансер.

Его жена - Лидия Семёновна тоже врачевала. Мои родители были дружны с Язвиными. У них была дочь Бетя. В середине пятидесятых соседи переехали на новую квартиру, связь с ними потерялась. Бетя, как я слышал, тоже стала врачом.

Ещё одну квартиру на втором этаже, смежную с нашей, но с другой стороны, занимали Гантмахеры. Овдовевший дед Гантмахер по имени Пинхасик заведывал ларьком по приему вторсырья на Бурнашевской площади. С ним жила взрослая дочь Ханна, а сын Исаак служил в Красной Армии. Перед войной он учился в Москве в бронетанковой академии, носил на петлицах по три кубика: был старшим лейтенантом.

Ханна года за два до начала войны была выдана замуж за красивого, стройного парня по фамилии Сандлер. Мои родители и я с ними были на свадьбе у Сандлеров. Застолье устраивалось в большой квартире Фонгаузов. Было весело и шумно. Свадебными церемониями и увеселением собравшихся заправлял специально нанятый вертлявый и словоохотливый человек с угодливой улыбкой на лице. Командовал он и оркестром из трех инструментов: скрипки, кларнета и небольшого барабана с медными тарелками. Кричали русское "горько", пели заздравную "Ломир тринкен а лехаим" и другие еврейские песни, отплясывали азартные "Семь-сорок".

Кстати, об этом весьма популярном у евреев танце. Начинался он степенно, как бы на полном серьезе. Мужчины, сняв пиджаки, и засунув за проймы жилеток большие пальцы обеих рук, улыбаясь, раздувая щеки и выпятив живот, выбрасывали вперед, как гусаки, в такт медленной музыки свои ноги.

Постепенно атмосфера накалялась. Желающих встать в круг и включиться в танец становилось все больше и больше. Зрители подпевали мелодию и азартно хлопали в ладоши. Танцующие вместе с окружением, чтобы подстегнуть себя и музыкантов к ускорению танца начинали выкрикивать на идише: "гихер, гихер, гихер", что по-русски: скорее, живее. Музыканты, подчиняясь возгласам, играли мелодию все быстрее и быстрее. Распалясь и тяжело дыша плясуны вовлекали в танец все больше присутствующих. Говоря на идише, это был "фрейлехс" - хоровод неудержимого веселья. Смотреть равнодушно на это было просто невозможно.

Помню, что новобрачным среди других вещей подарили раритетные в ту пору новенький, сверкающий никелем коломенский патефон, к нему большую стопку пластинок с записями еврейских песен и танцев и редкий, очень дорогой тогда, ламповый радиоприемник "СФД-9".

Запомнился эпизод, происшедший на этой свадьбе.

Рядом с моим отцом посадили незнакомого пожилого еврея. Напротив них на столе оказалось большое блюдо с гусиными шкварками и жареным луком. Сосед спросил: "Какой резник резал гусака?". Отец мой был юморной мужик и в шутку с улыбкой брякнул: "Какой резник! Мишка-печник!" Это был известный в нашей округе дебошир и пьяница. И хотя отец тут же извинился за нелепую шутку, сосед, глотая слюнки, так и не притронулся к аппетитному и желанному кушанью. Позже отец часто корил себя за неудачную, но по сути своей злую шутку.

Старый Гантмахер вскоре после свадьбы дочери умер и мы хоронили его всем двором.

В начале войны Ханна с дочерью Полиной эвакуировалась на восток, ее мужа призвали в армию.

Потеряв мужа, он погиб на фронте, Ханна возвратилась в Курск. Вырастила и воспитала красивую и умную девочку. Полина почти закончила мединститут, но работать врачом ей не пришлось. От умственной перегрузки она потеряла рассудок. Лечилась в Сапоговской психиатрической больнице и следом за матерью умерла.

Другое крыло второго этажа нашего дома, обращенное окнами во двор, занимала семья Фонгаузов.

Глава ее, Евгений Соломонович, рано поседевший красавец-мужчина, был великолепным заготовщиком обуви, особенно модных дамских туфель. Он сам разрабатывал новые фасоны и модели, делал все красиво и добротно. Состоятельные дамы, чтобы заказать у дяди Жени туфли, занимали очередь. Хотели иметь туфли, сделанные именно Фонгаузом.

Дядя Женя на протяжении нескольких лет держал патент на частный промысел. В одной команде с ним по изготовлению дамских туфель работали: лаковщик Пружанский из дома №26 по нашей улице и сапожник Неймарк - родственник Фонгаузов.

Когда сапожник приносил готовые туфли, а Евгений Соломонович вручал их заказчице, восхищению работой мастеров не было предела.

Отношения нашей семьи с Фонгаузами были в доме наиболее тесными. Я дружил с сыном дяди Жени моим сверстником, Михаилом и до сего времени с удовольствием с ним встречаюсь. Были дружны и наши родители.

Дед Михаила по материнской линии жил в Москве, был известным портным, работал закройщиком в центральном ателье НКВД. Он частенько приезжал в гости к своей дочери, Вере Давыдовне, когда бывал в отпуске.

Как-то Михаил спросил при мне у деда: "Когда же ты пошьешь мне военную форму?" Дед заверил внука, что на будущий год обязательно сделает ему такой подарок и не обманул.

Когда Михаил появился на улице в настоящей буденовке со звездой, шинели и хромовых сапогах, подпоясанный настоящим (конечно укороченным) командирским ремнем со звездой на пряжке, сразу получил прозвище - Мишка-красноармейчик. Под шинелью вновь испеченный красный командир носил гимнастерку и брюки из комсоставской диагонали.

Года за два до начала войны Фонгаузы переехали на новую квартиру, но мы продолжали дружить. В начале войны они эвакуировались на восток.

Встретились мы с Михаилом вновь уже после моей демобилизации из армии. Я, уже женатый, был на его свадьбе с врачем Розой Неймарк - рыжеволосой красавицей.

Хотел бы сказать несколько слов об устройстве евреями свадеб. Как правило, приглашается много гостей, не забывается никто из родных и близких. На обустройство свадебной церемонии и угощение гостей тратятся большие деньги. Но все это после свадьбы окупается с лихвой.

Евреи, как известно, народ практичный, умеющий считать деньги. Гости не дарят новобрачным, как у русских, несколько пар одинаковых галош или пять похожих, как близнецы, зонтиков.

Собираются и делают дорогие подарки кланами. Один клан, например, дарит всю необходимую новой семье мебель, другой - все для кухни, третий - холодильник, четвертый - все для спальни и т.д. Таким образом, после свадьбы новобрачных обеспечивают на первые годы супружеской жизни всем необходимым.

Демобилизовавшись из армии, Михаил Фонгауз много лет вместе с женой Розой работали на КЗТЗ. Роза давно умерла. Ушли из жизни и родители Михаила. Младшая сестра его - Тайбеле (Татьяна) уехала с семьей за кордон.

Сам фронтовик, орденоносец и инвалид войны Михаил Евгеньевич Фонгауз скромно живет с русской вдовой в районе КЗТЗ. Его дочь Инна - замужем во Владимире, сын Виктор в Курске. И хотя мы уже состарились и часто хвораем, дружба наша не прекращается.

Через стенку с Фонгаузами комнатку с двумя окнами, выходившими на Большевиков, занимали муж и жена Цырлины, детей у них не было. Жили они тихо и очень скромно. Лейба (Лев) Цырлин, с университетским образованием, читал лекции по международному положению. Был он больным человеком, ибо в первую мировую войну получил отравление от примененных немцами газов и едва остался в живых.

В первые месяцы Отечественной войны Цырлины уехали на восток. Сам Цырлин умер в эвакуации, а его жена тетя Соня возвратилась в Курск с помощью моей мамы, работавшей с 1944 по 1950 год заместителем председателя Дзержинского райисполкома, и заняла свою прежнюю комнатку.

Уже после войны она удочерила и воспитала девочку по имени Галя. А потом и выдала ее замуж. Тетя Соня и ее второй муж дядя Наум давно умерли. Овдовевшая Галина Пресс уехала с семьей в Израиль. Зять ее Роман, приезжая в Курск, не забывает навестить мою сестру Евгению.

После отъезда Фонгаузов их квартиру перед войной заняла семья Шейны Урицкой, дочери Шендера, которую я уже упоминал. У нее были дети Гриша (Гершул) и Мария.

Сама хозяйка торговала газировкой из сатуратора перед входом на Покровский рынок. Они тоже побывали в эвакуации и возвратились в Курск. Мария вышла замуж и стала неплохим врачом. Брат ее старший поселился в Саратове, где окончил автодорожный институт и женился. Тетя Шейна умерла. Мария с семьей и мужем Яковом куда-то уехала.

А теперь сказ о жильцах флигеля.

Центральную его часть с окнами, выходящими на Большевиков, занимали молодожены Урицкие, дальние родственники вышеназванных, Янкель и Фаня.

Урицкая Фаня была очень красивой, стройной женщиной с высокой грудью и толстой косой, ниже пояса, вьющихся черных, как смоль, волос. Она была домохозяйкой, детей еще не успела завести. Яков торговал в закусочной, построенной в 1938 году на месте снесенной Покровской церкви.

Судьба красавицы Фани трагична, она сгорела заживо примерно через год после замужества и поселения в нашем дворе.

В день своей жуткой гибели, о которой я намерен рассказать, Фаня вынесла во двор примус и стала его разжигать. Когда она подкачивала воздух в бачок с керосином, примус вдруг взорвался. Фаню обдало керосином, вспыхнули волосы и одежда. От ужаса она стала бегать по двору. Потом, оказавшись на улице, побежала по ее проезжей части в сторону Рошаля (ныне Суворовской). На бегущий в безумстве горящий факел жутко было глядеть. Вся фигура Фани была в каком-то ярко-голубом ореоле. Она что-то кричала, просила о помощи.

В районе выхода на Верхне-Луговую улицы Красной Линии какой-то русский смельчак сумел остановить обезумевшую Фаню. Сбил ее с ног и стал катать по земле чтобы погасить пламя. Парню это удалось, но было поздно. Фаня в муках умирала.

Помню, что когда мы прибежали, то весь обожженный, в обгоревшей одежде русоволосый парень горестно стоял над умирающей женщиной. Тело Фани дымилось и выглядело, как обугленное бревно.

Хоронили Фаню всей округой по еврейскому обычаю. Провожало ее в последний путь очень много людей, в том числе русских, живущих окрест.

Яков Урицкий до самой войны жил один, не мог забыть свою красавицу. Осенью 1941 года он со двора уехал, говорили, что ушел в армию. В конце сороковых возвратился в Курск. Торговал в пивной на улице Дзержинского, стоявшей близ Пастуховской (ныне Белинского) улицы. Я часто заходил к Якову выпить пивка и пообщаться. Потом мы как-то потеряли связь.

По соседству с Урицкими, в левом крыле флигеля, проживали Файбисовичи. Сам Мотл (Матвей) Файбисович был крупного телосложения и подслеповат. По-русски он говорил хуже других соседей. Работал он парикмахером напротив Покровского (ныне Центрального) рынка. Его маленькая мастерская располагалась на том месте Верхне-Луговой, где теперь деревянный магазин "Строительные материалы".

В парикмахерской мастеру помогал еврейский мальчишка. Когда Мотл усаживал клиента для бритья, то на корявом русском кричал: "Малшик вады!" Пацан приносил в алюминиевом стаканчике горячую воду, а после бритья уносил использованный прибор в подсобку и там отмывал.

Мотл все время подкашливал и часто сплевывал в платок мокроту. Он страдал профессиональной болезнью парикмахеров от попадания в легкие мелких частиц волос.

Кажется, в тридцать девятом один из "доброжелателей" "по большому секрету" сказал Мотлу, что долго ему на белом свете не протянуть. Парикмахер стал выпивать, все больше и больше.

В те довоенные времена увлечение алкоголем среди евреев было крайне редким явлением. На "пьяной лавке" Файбисович сблизился с гробовщиком Бойченко, проживавшем в соседнем доме №28.

В закусочной Янкеля Урицкого они частенько "под хорошей мухой", обнявшись, пели русские песни: "Шумел камыш" и "Когда б имел златые горы". Видеть эту подгулявшую парочку было забавно. Крупный, как слон, Мотл обнимал сухого и низкорослого дядю Гришу: качаясь, они шли по домам.

Совсем недавно, уже начав эту повесть, от молодого, но подающего большие надежды краеведа Юрия Озерова, который неутомимо и плодотворно "лопатит" курские архивы, я узнал интересные вещи. Например, что отец нашего соседа доктора Язвина - Абрам Язвин был до революции в Курске купцом второй гильдии. А Григорий Бойченко - до революции и в годы НЭПа владел собственным похоронным бюро.

В то время, когда я знал дядю Гришу, он частным образом, тайком от финотдела, делал и продавал гробы. Обычно они были простенькие, оклеенные обоями или обитые кумачом. На заказ он делал и элитные гробы, на точеных ножках, с красивой резьбой на крышках. Дерево готовых изделий травил морилкой, а затем покрывал бесцветным лаком. Мастерство столяра-краснодеревщика Бойченко было достойно выставок.

Окончив работу над очередным гробом-красавцем, дядя Гриша подстилал на его днище свежую, пахнущую смолой, стружку и "под хмелем" ложился в него спать. Мы часто это видели, приходя на храп в мастерской, которую хозяин никогда не закрывал.

Когда же он получал плату за свое изделие, то обязательно покупал два больших кулька хороших конфет по паре килограммов каждый. По пути домой каждому встречному мальчишке или девчонке вручал горсть конфет. Пацаны по цепочке тогда кричали: "Дядя Гриша с конфетами идет!" Ребятишки выбегали на улицу из своих дворов и встречали добродетеля.

В семье парикмахера Файбисовича рос мальчишка, он был мне годком. За излишнюю полновесность его дразнили Лейба-бомба. Левка никогда на это не обижался и обычно добродушно парировал: "Возьми на развод пьять кэгэ от моего "тухеса" и показывал на свой жирный зад.

Левка очень любил футбол, но поскольку для бега был слишком тяжеловат, становился защищать ворота. Вратарь из него был никудышный. Когда же он из-за своей неповоротливости пропускал в свои ворота очередной гол, то обвинял в этом любого из своей команды, только не себя. При этом он так орал, что его вопли, наверное, были слышны за квартал от нашего двора.

В начале войны Файбисовичи эвакуировались на восток. В наш двор не возвратились.

А еще во флигеле, в правой его части, одну комнатку занимали три старика по фамилии Фогельсон: два никогда не женившихся брата и их родная сестра Фейга. Братья, их имена позабыл, были всегда хмурыми и замкнутыми, крайне приверженными иудейской вере. Жили они благодаря помощи со стороны старьевщика Гантмахера и еврейской общины.

Старушка Фейга была общительная и доброжелательная, но настолько худа, что, казалось, светилась насквозь.

Бобе (бабушка) Фейга всегда держала несколько кур и перед праздниками просила меня отрубить "курке кэпэлэ" (голову). Заплатить резнику ей было нечем.

Каждую пятницу я зажигал в их комнатке электрический свет: обычай запрещал иудеям любое дело вечером в пятницу и тем более в субботу.

В праздник "Суккот" (Кущей) каждую осень старики Фогельсоны напротив окон своей комнатки строили из старых, полусгнивших досок молельный дом. Там они и другие верующие старики молились и трапезничали. Это делалось в память странствования в библейские времена в пустыне и жизни в шатрах (куща - шатер, шалаш).

Судьба этой семьи трагична. Эвакуироваться эти старые, больные и вдобавок нищие люди не могли и потому остались в Курске. В 1942 году немцы в числе других евреев их расстреляли. Как это случилось, я еще расскажу.