автор: А.А. Формозов.

ИЗ КНИГИ «ЧЕЛОВЕК И НАУКА»
(Не публиковавшиеся очерки)

I. ЗАНЯТИЯ ИСТОРИЕЙ НАУКИ

За шесть десятков лет работы в науке я занимался разными темами. Исследование древностей каменного и бронзового веков входило в сферу моих непосредственных служебных обязанностей. Помимо этого, много времени уделял я истории науки, записям мемуарного характера и популяризации. Из этих трех направлений моей деятельности коллеги одобряли только последнее, и то понимая его в ложном свете: за популярные книжки платят гонорары, а составление их считается делом полезным. Два других направления археологи воспринимали как мою причуду. Попробую растолковать, что заставляло меня бросать раскопки и сидеть над старыми журналами или папками архивных документов; разыскивать и расспрашивать тех, кто был современником и участником событий, и раньше волновавших очень немногих, а сейчас начисто забытых.

На первых порах в этом сыграли роль случайные обстоятельства. В школе и при поступлении в университет я колебался — посвятить себя изучению эпохи Пушкина или археологии. Совершив выбор, может быть, ошибочный, я навсегда сохранил любовь к русской культуре XIX столетия. Мне нравилось листать книги полуторавековой давности, находить в одном номере «Сына отечества» на соседних страницах «Проект ученого путешествия по России для объяснения древней славянской истории» Зорияна Доленга Ходаковского и отклики на только что вышедшую поэму Пушкина «Руслан и Людмила».

Чарльз Сноу заметил, что холостякам свойственен повышенный интерес к людям. Видимо, он прав. Я не раз убеждался, что знаю о судьбах своих сверстников и учителей больше, чем мои товарищи и сослуживцы. Мне всегда хотелось понять, почему люди строят свою жизнь так, а не иначе; идут тем, а не другим путем. В отличие от истории, первобытная археология безлика. Этот ее недостаток в какой-то мере восполнялся для меня рассказами о трудах и днях моих предшественников.

То, что прочие археологи не разделяли мой интерес к прошлому своей науки, отчасти объясняется особенностями нашего фонда источников. Каждый полевой сезон приносит новые находки. Построения, созданные всего несколько лет назад, приходится пересматривать решительным образом. Методика раскопок совершенствуется, анализ древностей становится всё изощреннее. Результаты проведенных не так уж давно исследований нас уже не удовлетворяют. Так стоит ли штудировать книги, изданные при царе Горохе?

Отсюда поразительно плохая осведомленность моих коллег о тех, кто работал некогда в той же самой области, что и они. Из книги в книгу переписывали, что начало изучения Боспорского царства положили раскопки генерала Вандервейде в конце XVIII века на Тамани, а хронику раскопок Херсонеса Таврического открывают разыскания лейтенанта Крузе в 1827 году. Инициалы этих людей нигде не приводились, а фамилия лейтенанта передавалась то как Крузе, то как Крюзе, то как Крузо.

Я порылся в справочниках о русской армии и флоте и без особого труда уточнил, что генерала Вандервейде не существовало в природе, а был полковник Фандер-Фейде. Николай Максимович Крузе в 1827 году был мичманом и, видимо, не возглавлял предпринятые генералом В.Н. Берхом поиски храма, где крестился святой Владимир, а лишь участвовал в них на третьих ролях.

Почему-то до меня ни один из многочисленных антиковедов не удосужился навести эти справки. Даже почтенный Георгий Дмитриевич Белов, всю жизнь — пятьдесят семь лет — занимавшийся Херсонесом и только им, спокойно переписал в своей монографии сведения о лейтенанте Крузе из брошюрки К.Э. Гриневича, не потрудившись заглянуть в другие справочники, не говоря уже об архивах⁽⁷⁵⁾.

Еще пример: готовя книгу об И.Е. Забелине, я опросил всех скифологов, кто первым в нашей литературе сопоставил рассказ Геродота о скифах с материалами раскопок южнорусских курганов. Все разводили руками. А ведь это поистине поворотный пункт в развитии нашей науки (Думаю, что приоритет за Н.И. Надеждиным).

Сейчас знание историографии требуется от поступающих в аспирантуру и сдающих кандидатские экзамены («История и философия науки» — уже несколько лет один из них), от диссертаций и обзорных трудов («Степень изученности проблемы»). Но почти везде всё сводится к сумме формальных справок: «Большой вклад в разработку данной проблемы внесли И.И. Иванов (сноски), П.П. Петров (сноски), С.С. Сидоров…» Реверанс сделан, галочки поставлены, и автор чувствует себя свободным. Выводы И.И. Иванова далее спокойно излагает как свои собственные, выводы П.П. Петрова замалчиваются, поскольку они не укладываются в удобную для сочинителя схему. В целом читателю внушается: до меня были добыты кое-какие сырые материалы, а все кардинальные вопросы решены именно мной.

В специальных историографических очерках, изредка появляющихся в печати, механически пересказывается содержание старых книг и статей, что решительно никому не нужно. Те, кто занимается рассматриваемой эпохой или районом, предпочтут обратиться к первоисточникам, а людям, далеким от этих сюжетов, подобные компиляции ни к чему.

В таких обзорах наши предшественники превращаются в безликую толпу. Профессионального разбора их идей, методов, исканий нет и в помине. Смазывается то, что один из ученых проложил новые пути в науке, наметил основные направления исследований на долгие годы вперед, другой был малоодаренным крохобором-фактологом, а третий — даже недобросовестным человеком. Оценок нет. Разве что речь пойдет о персонах, занявших влиятельные посты. Тут уж кадят вовсю.

Очень узко понимается контекст. Если работа посвящена, скажем, Нижнему Поволжью, то об исследованиях в Среднем Поволжье, Подонье или Казахстане не упоминается. Между тем плодотворный опыт соседей сплошь и рядом значил для археологов Нижнего Поволжья больше, чем раскопки еще одной стоянки или могилы по старой методике в пределах изучаемого региона. В еще меньшей мере учитывается общеисторический контекст появления тех или иных книг и статей — увидели они свет в эпоху ломки и перемен или преобладания консервативных тенденций, в период интенсивных международных сношений или изоляции от внешнего мира.

Вот эти-то утвердившиеся в нашей литературе методы обращения с трудами предшественников и вызывали у меня протест, и заставляли строить свои историографические штудии на совершенно других принципах. Смысл изысканий в области истории науки я вижу не в реверансах перед учителями и коллегами старшего поколения, и не в демонстрации своей осведомленности в библиографии, а в ряде существенно иных положений. Выделю среди них четыре важнейших.

Первое: любые исследования археологических памятников неминуемо их уничтожают. Значит, в публикациях XVIII–XIX веков есть данные, которые не могут быть получены вновь. Их надо выявить, проанализировать, сопоставить с материалами, добытыми позднее.

Второе: до нас работали замечательные ученые. По каким-то вопросам они обладали куда меньшими знаниями, чем мы, но это не умаляет их заслуг, а как раз делает их достижения особенно значительными. В других отношениях они имели перед нами даже преимущества. Не будучи задавлены горами мелких фактов, могли мыслить масштабнее, чем мы. Универсальная гуманитарная подготовка XVIII–XIX столетий наделяла людей недоступной для нас широтой кругозора. Сейчас каждый школьник хотя бы понаслышке знает о множестве вещей, неведомых Аристотелю или Ньютону, но из этого отнюдь не следует, что нынешние школьники судят о Вселенной глубже Аристотеля. Они лишь пассивно усвоили некоторые сведения, а греческий мыслитель создал цельную картину мира. До такого уровня за два с лишним тысячелетия поднимались считанные единицы. Жизненный путь большинства ученых не был усыпан розами, но те, чьи имена как-то звучат для нас, всё равно сумели внести определенную лепту в общую сокровищницу знаний. Наш моральный долг помнить об этих людях, рассказать о них нашим преемникам.

Третье: история археологии не просто частный раздел внутри этой научной дисциплины. Это и страница истории великой русской культуры. Проблема культурного наследия, глубоких корней важнейших явлений русской жизни по-разному стояла на разных этапах развития нашего общества. Внимательное рассмотрение этого круга тем показывает, как тесно переплетаются судьбы археологии в России со сменой эстетических учений, художественных стилей и вкусов, с борьбой общественно-политических идей.

И, наконец, четвертое, как общий итог. Знание истории науки позволяет точнее определить место, занимаемое в общей системе твоими личными исследованиями. Ты начинаешь понимать, насколько ошибочно обычное представление о нашей работе: вот источник, а вот я, исследователь. Я задаю ему вопросы, а полнота ответов зависит от силы моего таланта. Нет, я не один, со мной всё время рядом традиция подхода к этому типу источников, в чем-то плодотворная, а в чем-то уже окостеневшая. Тот, кто видит весь контекст ведущейся работы и в поступательном движении данной конкретной науки, и в эволюции культуры в целом, не столь бездумно пишет свои книги, как многие его коллеги; ясно сознает, чье дело он продолжает, а какой традиции противостоит, какова сверхзадача у статьи или монографии, посвященной сравнительно узкому вопросу.

Заинтересовавшись прошлым науки еще в 1950-е годах и выпустив «Очерки по истории русской археологии» в 1961, к изложенным здесь установкам я пришел не сразу; пожалуй, уже в конце 1970-х годов. Этот новый для меня поворот темы нашел отражение в изданных в 1979–1995 годах книгах: «Пушкин и древности», «Александр Николаевич Формозов», «Начало изучения каменного века в России», «Историк Москвы И.Е. Забелин», «Страницы истории русской археологии», «Следопыты земли московской», «Русские археологи до и после революции», «Классики русской литературы и историческая наука», «Русские археологи в период тоталитаризма»; в серии журнальных статей.