автор: А.А. Формозов.

О БОРИСЕ СЕРГЕЕВИЧЕ ЖУКОВЕ
(МАТЕРИАЛЫ К БИОГРАФИИ)

Имя выдающегося русского археолога Бориса Сергеевича Жукова долгое время не упоминалось в литературе, поскольку в 1931 году он был репрессирован, а в 1934 году погиб. После реабилитации в 1959 году хорошо знавшие ученого и работавшие с ним в тесном контакте В.Б. Бунак и О.Н Бадер напечатали о нем содержательные очерки в «Советской археологии» и «Вопросах антропологии»⁽⁶²⁾. Благодаря этому поколения археологов, не заставшие Жукова в живых, получили определенное представление о масштабе его деятельности. И всё же знают сейчас очень немногое; пожалуй, только то, что Жуков раскапывал Льяловскую стоянку под Москвой и городища раннего железного века в Приветлужье. Давно пора собрать более подробные данные о замечательном ученом.

Попытку в этом направлении я решил сделать не только как историк науки, но и как человек, в какой-то мере причастный к кругу Жукова. Дело в том, что мой отец зоолог, профессор Московского университета Александр Николаевич Формозов (1899–1973), как и Жуков, был уроженцем Нижнего Новгорода, и они хорошо знали друг друга. Мой дед Николай Елпидофорович печатался в газете «Волгарь», издававшейся отцом археолога Сергеем Ивановичем Жуковым, а основанной его дедом Иваном Алексеевичем. Не знаю, познакомились ли Б.С. Жуков и А.Н. Формозов еще в молодые годы в Нижнем, но, во всяком случае, в 1920-х годах, когда оба жили уже в Москве, взаимоотношения их были достаточно тесными. Формозов определял костные остатки из раскопок Жукова на Льяловской стоянке и на ветлужских городищах. Тогда в Музее антропологии МГУ мой отец познакомился с учениками Жукова О.Н. Бадером и М.В. Воеводским, что облегчило мне первые шаги в науке. В разговорах со мной и Бадер, и Воеводский очень тепло вспоминали о своем учителе.

Пользуясь этими рассказами и доступными мне печатными и архивными источниками, я попробую восстановить основные этапы жизни и творчества Жукова.

Родился он в Нижнем Новгороде 1 декабря 1892 года. И отец его, и дед издавали самую большую в городе газету. В литературе о Максиме Горьком она расценивается как реакционный орган, прислуживавший губернатору Баранову, и противопоставляется демократическому «Нижегородскому листку»⁽⁶³⁾. Непосредственное знакомство с газетами позволяет усомниться в этой характеристике. В Нижнем издавались и газеты черносотенного толка — «Вече», «Минин Сухорук». Направление «Волгаря» совсем другое. Его можно назвать либеральным, близким к установкам конституционно-демократической партии. Будущий археолог впитывал убеждения своего отца. «Нижегородский листок», забитый рекламой, оставляет впечатление чисто коммерческого издания. В 1918 году, после революции, «Волгарь» был закрыт, а «Нижегородский листок», переименованный в «рабоче-крестьянский», продолжал выходить.

В «Волгаре» наряду с новостями — местными, столичными и зарубежными — помещали и большие политические обзоры, и художественные произведения. Печатался здесь в ранние годы и Горький. Газета выходила большим тиражом — 6000 экземпляров. Издатели были людьми уважаемыми и состоятельными. В следственном деле Жукова сказано, что он из дворян. Видимо, дворянство Жуковы получили за общественную деятельность, и оно стало потомственным.

Интерес юноши к археологии проявился рано. Уже в 1917 году он обследовал Балахнинскую неолитическую стоянку. Ей посвящена его первая научная публикация в «Русском антропологическом журнале» за 1922 год⁽⁶⁴⁾.

Начало XX века в Нижнем Новгороде отмечено вспышкой интереса к археологии. В 1907 году сюда приехал смотреть местные коллекции заведующий археологическим отделом Российского Исторического музея Василий Алексеевич Городцов. Большой интерес вызвали случайные находки при строительстве железной дороги у станции Сейма в 1912 году, содержавшие выразительные изделия из бронзы, в том числе художественное литье, каменные орудия и керамику. Члены существовавшей с 1887 года Нижегородской ученой архивной комиссии Александр Яковлевич Садовский и другие стали заниматься не только архивными документами, но и археологией. На этом фоне зарождение интереса Жукова к этой науке становится понятным.

В 1918 году он покинул родной город и уехал учиться в Москву, поступив на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета. Руководителем студента стал профессор Дмитрий Николаевич Анучин (1843–1923), видный русский географ, занимавшийся и археологией, и антропологией, и этнографией. По окончании университета Жуков был оставлен при кафедре антропологии для подготовки к профессорскому званию, что равнозначно нынешней аспирантуре.

Закрытая в годы реакции в 1884 году, кафедра антропологии была восстановлена после революции в 1918 году. Возглавлял кафедру Д.Н. Анучин, а преподавать на ней стали три его ученика — Виктор Валерьянович Бунак (1891–1979), Борис Алексеевич Куфтин (1892–1952) и Б.С. Жуков. Анучин был сторонником выделения особой науки палеоэтнологии, объединявшей данные антропологии, археологии и этнографии для восстановления ранних этапов истории. Это положение оказалось воспринято и Жуковым. Он не только производил раскопки, но и достаточно хорошо ориентировался в антропологии и этнографии, работая параллельно со службой в университете и в Музее народоведения, возникшем на базе Дашковского этнографического музея, созданного в 1867 году.

В МГУ Жуков читал лекции по археологии, пользовавшиеся большим успехом. Он умел излагать материал четко, ясно, доходчиво. Лекции привлекали и студентов факультета общественных наук, где после ликвидации Московского археологического института в 1923 году была открыта кафедра археологии, возглавляемая В.А. Городцовым. Сейчас уже трудно отличить прямых учеников Жукова от его слушателей со стороны. Отто Николаевич Бадер (1903–1979) занимался у Городцова на одном курсе с А.В. Арциховским, но считал себя учеником Жукова. То же касается и Анны Васильевны Збруевой (1894–1964). Михаил Вацлавович Воеводский (1903–1948) высшую школу не окончил, но слушал лекции Жукова и стал его близким сотрудником. Среди людей, тесно общавшихся в эти годы с Жуковым, надо назвать и Екатерину Ивановну Горюнову (1902–1995), Анну Епифановну Алихову (1903–1989), Михаила Васильевича Талицкого (1906–1942). Помимо лекций популярностью пользовались и семинары Жукова.

С кафедрой антропологии были тесно связаны Музей антропологии и Научно-исследовательский институт антропологии Московского университета. Жуков работал и в этих учреждениях.

В 1923 году Анучин скончался, и роль его троих учеников, трудящихся в МГУ, заметно выросла.

Нужно остановиться на одном удивляющем нас сегодня моменте — на судьбе архива Анучина. Она решалась комиссией в составе Бунака, Жукова и Куфтина, и они постановили сжечь его⁽⁶⁵⁾. Вряд ли ученики, сами ставшие крупными учеными, не понимали, какую ценность представляет архив их учителя. Двигало ими, скорее всего то, что Анучин был не только профессором, но и видным деятелем конституционно-демократической партии, подвергавшейся преследованиям после Октябрьской революции. Некоторые документы могли осложнить судьбы упоминавшихся в них людей.

В годы нэпа появилась возможность возобновить прерванную войной и революционной разрухой экспедиционную и издательскую деятельность.

У издателей был спрос прежде всего на научно-популярную и учебную литературу. Стояла задача приобщить к знаниям широкие слои народа, активизировавшиеся во время революции. Сочинению популярных книжек отдавал свои силы даже престарелый Анучин. Занялся этим и Жуков. Появились его брошюры «Описание изделий доисторического человека к коллекциям Б. и А. по эволюции доисторической культуры и техники» (1924); «Методическое введение к объяснению картин к серии диапозитивов по теме «Культура древнейших обитателей Европы»»; такие же объяснения картин по темам «Охотники и звероловы новокаменного века Северной Европы» и «Культура бронзовой эпохи Европы» (все три — 1925 года); «Первые шахтеры и металлурги» (1924); «Древние строители из дерева и камня» (1925); «Как люди расселялись по Земле» (1927); книга «Происхождение человека», выдержавшая пять изданий (1923–1931).

Но привлекала молодого ученого не популяризация, а исследовательская работа в поле. В 1920-х – начале 1930-х годов он развернул широкое обследование памятников первобытной культуры в центральных областях Европейской России. Тогда многие местные музеи и краеведческие общества, как возникшие до революции, так и созданные после нее, располагали известными средствами на экспедиции («Золотой век российского краеведения»). И объединяя эти средства со средствами Московского университета, включая в состав экспедиций как краеведов, так и более опытных столичных археологов, можно было проводить серьезные исследования.

Опорными районами стали Нижегородское Поволжье и Подмосковье, но охвачены были и Верхняя Волга, и весь бассейн Оки; Центрально-Черноземная промышленная область (ЦЧПО), включавшая нынешние Московскую, Ярославскую, Тверскую, Орловскую, Брянскую, Рязанскую и Нижегородскую губернии. Исследования экспедиций, возглавлявшихся Жуковым, охватили всю эту обширную территорию. Изучались как древние поселения — стоянки и городища, так и погребальные памятники — курганы и грунтовые могильники.

В 1922–1929 годах обследовалась Сейминская дюна; в 1923 — Балахнинская стоянка; в 1923–1927 — Поздняковские стоянки на Оке и Льяловская стоянка под Москвой; в 1926–1927 — известная с XIX века Волосовская стоянка под Муромом; в 1925 — поселение Большое Козино под Балахной; в 1927–1928 — курганы бронзового века у Малого Акулова на Оке; в 1928–1930 — Языковская стоянка в Ярославском Поволжье. Начатые в 1922–1923 годах раскопки городищ на Ветлуге, выявленных еще в XIX веке Ф.Д. Нефедовым и В.И. Каменским, развернулись в 1925–1926 годах. Были исследованы Паново городище на Ветлуге; Руссенихинское, Одоевское и Богородское городища на Унже. В 1928 году — городища Вятского края Пижемское, Белоглазовское и Артышское. В Пензенской области изучали стоянки Озименки I и II. В 1928–1929 проведены раскопки стоянки Николо-Перевоз в Подмосковье.

Из погребальных памятников под руководством Жукова раскопали курганы вятичей у Псарева, Льялова, Букарова и Балхашина в московской округе; марийские могильники на Ветлуге — Перемчалкинский и Лукояновский; тюрюханские — Серпейский и Лукояновский в Арзамасском районе, и Погибловский, а также мокшанские — Бутский, Старосотенский и Корниловский под Муромом.

Материал собрался огромный, но опубликовать его было негде. Научные труды в ту пору в СССР почти не печатали. Сам Жуков смог опубликовать должным образом только материалы раскопок стоянки Льялово. В этом издании (в «Трудах Антропологического института I МГУ», 1925, т. I) привлекает комплексный подход к характеризуемому памятнику. Описаны отложения торфа, заключенные в нем костные остатки, моллюски, древесина, пыльца растений и собственно культурные остатки⁽⁶⁶⁾.

Что касается других памятников, то о них мы можем судить лишь по тезисам докладов и кратким информациям в сборниках, отражавших те или иные совещания. Письма Жукова 1924–1929 годов к финскому археологу А.М. Тальгрену, сохранившиеся в Хельсинском университете, скопированные С.В. Кузьминых и любезно предоставленные им мне для ознакомления, содержат просьбы о публикациях материалов из раскопок Жукова в зарубежных изданиях. Несмотря на неполноту данных, можно определить, что же было принципиально новым в работах Жукова.

Во-первых, он уделил большое внимание периодизации и классификации памятников. Стоянки в указанных районах были известны с середины XIX – начала XX веков. Все они расценивались как неолитические. Жуков показал, что среди выявленных объектов есть поселения разного времени. Есть и донеолитические местонахождения вроде Горшихи под Балахной. Есть и поселения, которые следует отнести к бронзовому веку, как Озименки под Пензой.

Периодизация строилась не только на основе типологического анализа, но и на стратиграфических наблюдениях, прежде всего на Языковской стоянке.

Во-вторых, Жуков выделял не узколокальные варианты собранного материала, не археологические культуры, как делал В.А. Городцов, а целые хронологические пласты памятников, представленные поселениями типа Льялова, типа Волосова и т.д.

В-третьих, поселения по возможности исследовали широкой площадью. На стоянках каменного века эти площади были не так велики, но всё же представляли собой не отдельные шурфы и траншеи, а раскопы. На городищах же вскрывали уже десятки метров квадратных. Это позволяло выявить и систему укреплений, и жилища, и планировку поселка.

В-четвертых, уделялось большое внимание массовому материалу, в первую очередь керамике. Ею занялся по программе Жукова его ученик М.В. Воеводский, привлекая для сопоставления с материалами раскопок этнографические данные о керамическом производстве.

В-пятых, Жуков стремился рассматривать материалы своих раскопок на широко культурно-историческом фоне. В 1920-х годах прошли успешные исследования поселений каменного века в Прибалтике. И Жуков (как и М.Я. Рудинский на Украине) считал, что эти исследования проливают новый свет на древнейший этап заселения лесной зоны Европейской России. Жуков опубликовал три статьи о каменном веке Прибалтики и стремился познакомиться с коллекциями из Северной Европы в натуре.

Итоги своей работы Жуков смог подвести в статье в журнале «Этнография» в 1929 году, появившейся одновременно в переводе на французский в журнале «Eurasia septentrionalis antiqua», издававшемся А.М. Тальгреном в Хельсинки⁽⁶⁷⁾. Как и созданная в начале 1920-х годов периодизация минусинских древностей С.А. Теплоухова, периодизация Б.С. Жукова привела в систему огромный эталонный материал, что позволяло при продолжении работ легко находить место каждому вновь открытому памятнику в четкой колонке комплексов. Надо сказать еще о Жукове как музейном работнике. Он не только много сделал для пополнения коллекций Музея антропологии МГУ, но работал, кроме того, в Музее народоведения, где заведовал отделом Индонезии, Австралии, Океании и Африки. Школа Анучина давала возможность ориентироваться и в этнографических коллекциях. В 1923–1924 годах Жуков написал очерки «Китай, Япония и Корея», «Индонезия», «Австралия и Океания», «Африка». Видимо, это путеводители по отделам Музея народоведения. Они были подготовлены к печати, но света не увидели⁽⁶⁸⁾.

Основные коллекции, добытые экспедициями Жукова, были сконцентрированы в созданном им новом музее, названном Музеем ЦЧПО. Хранителем и заведующим археологическим отделом его стал О.Н. Бадер.

В 1928 году Жуков организовал на базе музея совещание по палеоэтнологии ЦЧПО. В нем приняли участие представители многих городов: С.С. Деев из Брянска, Н.И. Спрыгина из Пензы, В.В. Ассонов из Калуги; и другие. Присутствовали и московские археологи школы Городцова (А.Я. Брюсов). В 1930 году состоялось второе совещание — на этот раз в Костроме. К первому совещанию был издан небольшой сборник («Материалы к доистории ЦЧПО». М., 1927).

Так к концу 1920-х годов Жуков оказался одной из центральной фигур в русской науке о древностях. Не случайно именно ему заказали раздел «Археология» в сборнике, посвященном десятилетию Октябрьской революции «Общественные науки в СССР с 1917 по 1927 год». Жукова предпочли более маститым археологам В.А. Городцову и А.А. Спицыну. Жуков, написавший весьма критическую рецензию (в журнале «Печать и революция» в 1925 году) на книгу Городцова «Археология. Каменный период», казался ученым более современным, чем Городцов. В 1926 году Жуков сменил Городцова на посту заведующего археологическим подотделом Главнауки при Наркомпросе СССР. Возможности его увеличились. В 1929 году он получил заграничную командировку на юбилей Германского Археологического общества. Из Берлина он поехал в Париж, а оттуда в Данию, Скандинавию и Финляндию, где изучал коллекции музеев. Тогда это удавалось очень немногим.

Пост в Главнауке сулил не только определенные выгоды, но и многие осложнения. В протоколах допросов курских краеведов, привлеченных к делу краеведов ЦЧО, опубликовавший эти до недавнего времени засекреченные документы С.П. Щавелёв, обнаружил жалобы на сотрудников Главнауки Б.С. Жукова и К.Э. Гриневича⁽⁶⁹⁾. Не случайно оба позднее подверглись репрессиям.

С конца 1920-х годов заметно стремление Жукова резко расширить круг своих интересов. В 1927–1928 годах он побывал в Крыму, где изучал стоянки с микролитическим инвентарем на Ай-Петринской яйле: Ат-баш, Балин-кош и Юсуповский бассейн; раскапывал раковинные кучи у Ласпи. Стоянки он считал мезолитическими, тарденуазскими, хотя на Ат-баше нашел днище остродонного глиняного сосуда.

В 1927 году вместе с П.П. Ефименко раскапывал палеолитическую стоянку, выявленную С.С. Деевым у села Супонева под Брянском. Участник экспедиции М.В. Воеводский нашел в соседнем селе Тимоновке другую богатую палеолитическую стоянку.

Интересовали Жукова и дольмены на черноморском побережье Кавказа. Он изучал их в 1928 году у Новороссийска и в 1929 году у Геленджика.

Всё сулило новый взлет в деятельности ученого. Но в 1931 году произошел крах. Жуков был арестован, отправлен в концлагерь, а затем скончался.

В истории ареста и гибели Жукова много неясного. Попытаемся разобраться, почему он попал в мясорубку репрессий. О.Н. Бадер, ошибочно датировавший арест учителя 1929 годом, прямо связывал это с командировкой во Францию и Германию. Действительно, ученые, которым удалось побывать в 1920-е годы в зарубежных командировках, часто подвергались после этого репрессиям. Среди археологов это произошло с Г.А. Бонч-Осмоловским и Г.И. Боровкой. Но командировка и арест Жукова разделены двумя годами.

1931 год — это год так называемого «Академического дела», жертвами которого стали около 150 русских историков, филологов, архивистов и археологов. Процесс проводился в Ленинграде. Следователи придумали мифический «Московский центр» столь же мифического «Союза борьбы за возрождение свободной России». По этому делу арестовали московских профессоров Ю.В. Готье, С.К. Богоявленского, которых Жуков несомненно знал.

После этого все научные учреждения оказались под строжайшим надзором ГПУ. В печати началась кампания «проработок», а жертвами становились сплошь и рядом видные ученые. В печально известной погромной брошюре В.И. Равдоникаса «За марксистскую историю материальной культуры («Известия Государственной академии истории материальной культуры», 1930, т. VIII, вып. 3–4) о Жукове говорилось как о проповеднике «биологизаторства», чуждого советским историкам. Палеоэтнологическое направление подверглось разгрому. Арестовали его приверженцев Г.А. Бонч-Осмоловского, А.А. Миллера, С.А. Теплоухова, М.Я. Рудинского. Тучи над головой Жукова сгущались.

В письмах к А.М. Тальгрену он, естественно, обходил все острые моменты, но о чем-то все-таки говорил. Он писал, что советские ученые не могут сотрудничать в одних изданиях с белоэмигрантами, и требовал от Тальгрена заверений, что никаких выпадов против советского строя в его журнале не будет. Все письма посылались теперь через ВОКС (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей), контролировавшееся чекистами. Даны ссылки на заведующего Главнаукой большевика Т.М. Лядова. Последнее письмо Жукова Тальгрену датировано 6 августа 1929 года. После этого он ему уже не писал.

Музей антропологии МГУ и музей народоведения не избежали общей участи научных учреждений. Число сотрудников, подвергшихся репрессиям, и там, и там велико. Среди «антропологов» это Н.А. Абиндер, Б.А. Васильев, А.А. Захаров, Б.А. Куфтин, П.Ф. и С.Ф. Преображенские, А.И. Ярхо. Не проходил ли Жуков вместе с ними как обвиняемый по одному делу? Нет. Названные лица были арестованы в разные годы, осуждены по разным процессам.

Ясность в вопрос вносят поиски в архивах ФСБ искусствоведа И.Л. Кызласовой, разыскивавшей данные о судьбах исследователей византийского и русского искусства. Вместе с Жуковым судили людей, достаточно далеких от рода его занятий. Это искусствоведы Георгий Леонидович Малицкий (1886–1953) и Николай Рудольфович Левинсон (1888–1966); реставраторы Павел Иванович Юкин (1883–1945), Григорий Осипович Чириков (1880–1936), Михаил Сергеевич Лаповский (1898 – после 1931). Объединяет этих людей между собой и с Жуковым то, что все они связаны с музейным делом. Но привлекли к процессу и людей совсем других профессий. Таков Александр Гаврилович Марконет, в прошлом полковник царской армии, а к моменту ареста сотрудник Мосгосохотника.

Таким образом, арест Жукова был связан не с его заграничной командировкой и не с «Академическим делом», а с кампанией по разгрому русских музеев. Сотрудники их по мере сил противодействовали разрушению памятников старины, в частности церквей, продаже музейных ценностей за рубеж, практиковавшейся в СССР. Это противодействие рассматривалось властями как вредительство. В обвинительном заключении 1932 года говорилось: «В музейном отделе Наркомпроса укрепилась определенная антисоветская группа, превратившая … отдел в убежище для гонимых революцией представителей буржуазии, превратившая Музейный отдел для охраны интересов и имущества дворян и усадеб буржуазии. … Группа перешла к вредительству и энергичной борьбе на идеологическом фронте»⁽⁷⁰⁾.

Жуков был видным музейным деятелем. По опубликованным материалам мы не знаем о выступлениях ученого против антикультурной политики верхов. Возможно, что-то удастся найти в архивах. Я обратил бы внимание на документы съезда краеведов ЦЧПО в январе 1930 года. Именно там должны были произойти прения между теми, кто стремился сломать всю систему музейно-краеведческой работы в стране, и теми, кто пытался ее защитить.

О.А. Кравцова-Гракова говорила мне, что виновником ареста Б.С. Жукова был С.П. Толстов. Не хотелось в это верить. Сейчас, лучше зная реалии той эпохи, я допускаю, что это возможно.

Толстов работал вместе с Жуковым в Музее антропологии МГУ и в Музее народоведения; участвовал в экспедициях Бориса Сергеевича. В письмах к А.М. Тальгрену тот называл среди статей, которые стоило бы опубликовать в Финляндии, статью Толстова о тюрюханах.

В 1930 году было создано Общество краеведов-марксистов (ОКРАМ), противопоставившее себя краеведам, группировавшимся вокруг Центрального бюро краеведения, возглавлявшегося С.Ф. Ольденбургом. Толстов был одним из идеологов и организаторов ОКРАМа. В своей брошюре «Введение в советское краеведение» (М.–Л., 1932) он резко критиковал возникшие после революции музеи. Если там собирают предметы дворянского быта, то это злостная защита помещиков. Если коллекционируют крестьянскую утварь, это вредная проповедь кулачества. И т.д. Сын царского офицера и племянник активного деятеля Белого движения, атамана Оренбургского казачьего войска, Толстов старался доказать свою лояльность большевикам. Показательна его статья 1929 года «К проблеме аккультурации», направленная против выдающегося русского этнографа Д.К. Зеленина.

Противостояние Жукова и Толстова в такой ситуации становилось неизбежным.

Интересны строки из посвященных памяти Жукова стихов сотрудника Музея народоведения Александра Александровича Потапова (1894–1938):

			
         То были дни кипенья и борьбы,
         И творческой, и радостной работы.
         Кругом стеной бараньи перли лбы.
         Кругом стояли идиоты.

Потапов был поэтом-любителем, но он нашел точный образ. «Бараньими лбами» в геологии называют глыбы гранита, окатанные ледником. Внедрявшиеся в науку, в музейное дело выдвиженцы, проводившие партийную линию в противовес культурной работе интеллигенции, и названы в стихах «бараньими лбами» и идиотами.

Кто-то из таких деятелей и решил убрать с дороги Жукова. А для этого сгодились любые обвинения: и дворянское происхождение, и связь с религиозными кругами, и вряд ли свойственные Жукову монархические убеждения. Для этого к делу подключили совершенно сторонних, но удобных для следствия лиц, вроде убежденного монархиста А.Г. Марконета. Мой отец его знал (в нашем доме стоял ампирный шкаф красного дерева, проданный отцу обедневшим дворянином). Отец рассказывал об аресте Марконета. Чекисты увидели в его комнате портрет Николая II и спросили: «А это что такое?» — «Портрет государя императора моего, Николая Александровича», — спокойно ответил Марконет. Фамилия обрусевших французов Марконетов связана с семьей Александра Блока. Присяжный поверенный Александр Федорович Марконет был женат на кузине матери поэта А.М. Ковалевской — сестре матери другого поэта — С.М. Соловьева⁽⁷¹⁾. Высланный в Восточную Сибирь на три года, в Москву А.Г. Марконет уже не вернулся. Скорее всего, погиб в ссылке.

В дни Французской революции якобинский комитет общественной безопасности объединял арестованных, не знакомых между собой людей, в искусственные группы, называя это «амальгамой». Вместе со специалистами по христианскому искусству и полковником Марконетом оказался в такой «амальгаме», созданной поклонниками якобинского террора, и Борис Сергеевич Жуков.

23 августа 1931 года он был обвинен Коллегией ГПУ по статье 58-11, 22 Уголовного кодекса РСФСР и осужден на три года пребывания в исправительно-трудовых лагерях. Срок отбывал в Сиблаге в Кемеровской области.

В дальнейшем опять же много неясного. Археологи в один голос говорили, что Жуков умер в концлагере на Алтае. О.Н. Бадер указывал дату 29 мая 1933 года. В только что цитированных стихах А.А. Потапова тоже говорится об Алтае. В следственном деле находим иное. Жуков дожил до освобождения и был выпущен на волю по приказу ОГПУ 29 мая 1934 года (то есть через два года и 4 месяца после приговора; досрочное освобождение иногда допускалось при ударном труде с ускоренным зачетом срока). Умер якобы в Алма-Ате тогда же — 29 мая 1934 года⁽⁷²⁾. Для Жукова столица Казахстана — город абсолютно чужой. Но это ссылочное место. Там жили на поселении Е.В. Тарле, И.Н. Бороздин, А.А. Захаров, Ю.О. Домбровский. Может быть, после концлагеря Жукова отправили на поселение в Алма-Ату? Но даты освобождения и смерти странным образом совпадают. Есть еще одна версия. Жуков был женат на сестре сотрудника Музея антропологии Петра Николаевича Башкирова. А он рассказывал, что после освобождения Борис Сергеевич приехал в Нижний Новгород, решил искупаться в родной Волге и простудился. Ослабленный лагерем организм не справился с воспалением легких. Таким образом, мученик якобы окончил свои дни в родном городе. Эту версию, может быть, удастся проверить по документам нижегородских архивов.

Остановимся на последнем вопросе — на судьбе научного наследия Жукова. В довоенные годы его имя еще упоминалось в научной печати⁽⁷³⁾. В послевоенные же, когда приказали «исключить всяческие упоминания» репрессированных, о Жукове уже не говорили. Подготовленный им к началу 1930-х годов сборник, посвященный раскопкам ветлужских городищ, из печати не вышел. В 1940-х годах О.Н. Бадер приложил усилия к изданию этих материалов. Некоторые статьи (М.В. Воеводского, А.Н. Формозова) вошли в изданный в 1951 году том «Материалов и исследований по археологии СССР» в первоначальном виде, но статьи самого Жукова опубликованы не были. Вводный обобщающий очерк написал О.Н. Бадер⁽⁷⁴⁾, после чего раскопки этих городищ приписывают порой ему, а не его учителю.

Полевые работы Жукова в Волго-Окском бассейне и в Крыму продолжил в предвоенные годы Бадер. Он, а позднее А.А. Формозов, опубликовали некоторые материалы из раскопок на Ай-Петринской яйле.

Коллекции из раскопок Супонева легли в основу кандидатской диссертации И.Г. Шовкропляса.

После войны А.Я. Брюсов продолжил раскопки на стоянках Льялово и Николо-Перевоз, не упоминая имени предшественника. В своих «Очерках по истории племен Европейской части СССР в неолитическую эпоху» (М., 1952) Брюсов не учитывал важнейшее наблюдение Жукова о том, что ямочной керамике льяловского типа предшествовала глиняная посуда иного облика — с прочерченным и накольчатым орнаментом. Волосовские древности, воспринимавшиеся Жуковым как большой круг памятников на территории всей лесной зоны Восточной Европы, Брюсов сводил к сравнительно узкому ареалу только в долине Оки. Это приняла и ученица Брюсова И.К. Цветкова.

В 1960-х – 1980-х годах в Верхнем Поволжье развернулись широкие исследования экспедиции Д.А. Крайнова. Они подтвердили, что слои с посудой льловского типа подстилаются слоями с керамикой с накольчато-гребенчатым орнаментом (стоянка Сахтыш в Ивановской области). Это впервые установил Жуков в Языкове, но Крайнов об этом умалчивал, объявляя о своем великом открытии новой верхневолжской культуры. Крайнов вернулся к представлениям о Волосове как об очень обширном явлении, захватывающем даже Прибалтику.

Одним словом, идеи Жукова выдержали испытание временем, хотя присваивались другими людьми, тогда как построения А.Я. Брюсова устарели полностью.

Музеи, где работал Жуков, постигла не лучшая участь. Музей ЦЧПО закрыли, а его коллекции передали Московскому областному музею в городе Истре. Закрыли и музей народоведения, а его коллекции передали Музею этнографии народов СССР в Ленинграде. Музей антропологии МГУ уцелел, но его хранители М.В. Воеводский и М.Д. Гвоздовер стремились сосредоточить в музее только коллекции по палеолиту. Все же остальные собрания они охотно отдавали другим музеям. Так, важная коллекция из подмосковного Льялова оказалась на берегах Невы, в Эрмитаже. Материалы из Ветлужских городищ очутились в Историческом музее. И т.д.

Не было сделано никаких попыток отыскать неопубликованные работы Жукова или архивные документы о нем. Мне кажется, что настала пора сделать это, и земляки Бориса Сергеевича — нижегородские археологи и краеведы могли бы заняться этим, вместо того чтобы прославлять доносчика и компилятора В.Т. Илларионова. В нижегородских архивах должны быть документы и о начале пути Б.С. Жукова, и о работе его экспедиций 1920-х годов, и об обстоятельствах его смерти.